Разделяй и властвуй! Вопрос о сепаратном мире с Болгарией в политике держав Антанты ( октябрь 1915 - март 1916 г.). Часть третья

Новый 1916 год болгарское общество встречало со смешанным чувством. С одной стороны, главная цель, ради которой Болгария вступила в войну, была достигнута; Македония воссоединилась с матерью-Болгарией, как казалось царю и Радославову, навсегда. Но, с другой стороны, оставление войск Антанты в Салониках означало, что война для Болгарии еще не окончена. Официоз «Народни права» в новогоднем выпуске стремился вселить оптимизм в сердца людей: «1916 год – год свободы, о которой болгары грезили уже 500 лет, год объединения болгарского народа. ... Никто не отнимет теперь купленной столь громадными жертвами воли Македонии... И если 1916 году суждено принести с собой всему свету мир, то он будет почетный и достойный Болгарии в связи с полным объединением ее народа»[1]. Противоположные настроения обуревали «тесняков», которые, оставаясь на последовательных антивоенных позициях, в этот же день отмечали в передовице своего органа «Работнически вестник»: «1915 год прошел, не принеся европейским народам так ожидавшегося ими мира. Даже более того, в начале 1916 г. расчеты и надежды на заключение мира стали еще меньше, чем это было в начале минувшего года»[2]. Моральное состояние болгарского общества и армии в тот период можно охарактеризовать как переход от эйфории патриотизма к психологии большой войны. Общество начало осознавать, что страна участвует в коалиционной войне со всеми ее плюсами и минусами; что победы болгарского оружия, сами по себе важные, не могут, однако, привести к почетному миру, если не будут подкреплены успехами армий всего Четверного союза на главных фронтах, прежде всего, на Западном. Именно этим отличалось участие Болгарии в первой мировой войне от всех предшествовавших вооруженных конфликтов балканского, т.е. регионального характера. Сербская дипломатия внимательно отслеживала изменение настроений в болгарском обществе. Констатируя наличие сильнейшей военной, политической и экономической зависимости болгар от Германии, она одновременно подчеркивала стремление большинства населения Болгарии к миру и сближению с Антантой. Именно такое убеждение 9 января в разговоре с итальянским посланником в Афинах графом Алессандро де Боздари выразил его сербский коллега Живоин Балугжич, накануне вернувшийся из Салоник, где он встречался с королем Сербии Петром. По словам Балугжича, Болгария «страдает от германского давления... Болгары хотели бы считать свою миссию завершенной, но кажется, что их могущественные союзники не позволят им интерпретировать сложившуюся ситуацию таким образом»[3]. Это наблюдение было верным. Союзники Болгарии также отмечали подобные настроения в болгарской армии и обществе. Начальник штаба группировки фон Макензена генерал-майор Ханс фон Сект в своем докладе фон Фалькенхайну от 12 января отмечал, что болгары не стремятся «нанести вред французам и англичанам. Напротив, Болгария не может желать в будущем находиться в явной враждебности с этими державами. Во всяком случае, народ и армия не видят в них естественного противника. Следовательно, если бы Болгария была уверена, что Антанта не попытается напасть на нее, для того чтобы отобрать завоеванную территорию и прервать жизненную связь с нами, тогда наверняка она могла бы примириться с англо-французским присутствием в Салониках»[4].

Царь же и правительство стремились засвидетельствовать свою верность союзу с Центральными державами. 18 января в городе Константина Великого – оккупированном Нише – состоялась «встреча победителей»: кайзера Вильгельма II и царя Фердинанда Саксен-Кобург-Готского. Этот приезд главы великой державы был первым за 38 лет, прошедших со времени освобождения Болгарии от османского владычества, что, конечно, льстило тщеславию Фердинанда. Поднимая тост в честь Вильгельма, он заверял: «Если судьба заставит нас продолжать войну, мой вооруженный народ готов достойно исполнить свой долг до конца, зная, что только войско, готовое умереть, может войти в свой Ханаан»[5]. «Народни права», в свою очередь, ставили новые задачи перед болгарской армией: «Теперь от Болгарии потребуются еще усилия для закрепления своих южных пределов: их еще нужно очистить от непрошеных гостей; гости эти должны быть изгнаны оттуда или найти себе там могилу»[6]. В целом, Нишское свидание произвело неприятное впечатление в странах Антанты. Палеолога, например, крайне покоробил заздравный тост в честь кайзера, произнесенный царем и носивший оскорбительный для Франции характер. Посол дал выход своему возмущению в дневнике 28 января: «Фердинанд Кобургский... превзошел себя в низости»[7]. Выдавая желаемое за действительное, английская пресса во главе с газетами «Дейли ньюс» и «Дейли телеграф» пыталась убедить своих читателей, будто в Нише между Германией и Болгарией возникли серьезные трения на почве разногласий политического характера и будто Болгария намерена заключить с державами Антанты сепаратный мир. БТА через наиболее распространенные германские газеты 18 февраля опровергло данные измышления[8]. Это было первым из многочисленных опровержений по поводу слухов о сепаратном мире, которые регулярно давал кабинет Радославова до самого своего падения в июне 1918 г. К ним в государствах Антанты скоро привыкли так же, как привыкли к открытому обсуждению в печати самой возможности заключения сепаратного мира с Болгарией. Французская же «Тан», помещая январскую информацию своего корреспондента, побывавшего в Софии, нашла в себе мужество «признать без обиняков, что все расчеты и надежды держав Четверного согласия на народное возмущение болгар против царя Фердинанда потерпели крушение. ... Надлежит сознаться, что болгарское правительство почти не испытало никаких затруднений внутреннего характера с самого начала войны»[9]. Антантофильская оппозиция, недовольная прогерманским курсом царя и Радославова, все более сосредоточивалась за пределами Болгарии, в частности, в Швейцарии. Немецкий писатель Герман Гессе, который провел военные годы в этой стране, колоритно описал царившую там атмосферу. По его словам, люди жили «в мерзком переплетении политики, шпионажа, игр, подкупа и ухищрений спекуляции, замешанном так густо, что подобную концентрацию нелегко было отыскать на земле даже в те годы, в средоточии «Встреча победителей»: кайзер Вильгельм II и царь Фердинанд в оккупированном Нише немецкой, нейтральной и неприятельской дипломатии». Гессе вспоминал, что этот альпийский оазис мира «во мгновение ока оказался перенаселен, и притом сплошь дипломатами, тайными агентами, шпионами, журналистами, скупщиками краденого и жуликами. Я жил среди послов и военщины, общался с людьми разных национальностей, в Совместный германо-болгарский военный парад в Нишской крепости 18 января 1916 г. (Фотография сделана с аэростата на высоте 360 м) том числе и неприятельских, воздух вокруг меня являл собой одну огромную сеть шпионажа и антишпионажа, слежки, интриг, политического и приватного делячества...»[10]. В Швейцарии проживало около тысячи болгар, которые стали объектом наблюдения французской разведки. В небольших французских городках Анмас и Эвиан-ле-Бен, недалеко от границы со Швейцарией, была создана специальная «Служба наблюдения за иностранцами». Уже в конце 1915 г. ей предложил свои услуги уроженец Добрича армянин Леон Саваджиян, директор созданного в Париже «Балканского агентства», который иногда представлялся болгарином. И по сей день до конца не ясны причины, которые заставили этого человека, в прошлом ревностного сторонника болгарской национальной идеи, перевернуться на 180 градусов и занять яростную антиболгарскую позицию. Только ли было здесь дело во французских, сербских и греческих деньгах, которые Саваджиян не гнушался получить как во время войны, так и после нее, проводя враждебную Болгарии пропаганду во время Парижской мирной конференции 1919 г.[11]? Во всяком случае, предлагая свои услуги в октябре 1920 г. уже правительству БЗНС, Саваджиян категорически утверждал, что в 1915 г. не деньги заставили его встать на такие позиции, а «армянское происхождение и антиболгарская политика Фердинанда и Радославова»[12]. Так или иначе, в конце декабря 1915 г. по заданию своих французских хозяев Саваджиян направился в Швейцарию с целью проведать настроения болгарской эмиграции там. Результатом его встреч стал рапорт от 1 января 1916 г., который лег прямо на стол Бриану. Из этого рапорта видно, что первым собеседником Саваджияна в Женеве стал Станчов, бывший глава правительства и министр иностранных дел, с 1908 по 1915 г. занимавший пост посланника в Париже, а затем в течение нескольких месяцев – в Риме. В молодые годы этот человек, о котором Бьюкенен сказал, «что он смотрел на вещи гораздо шире и космополитичнее большинства его соотечественников»[13], был личным секретарем и начальником канцелярии тайного кабинета Фердинанда Саксен-Кобург-Готского. Будучи женатым на француженке, графине Анне де Грено, Станчов слыл убежденным франкофилом[14]. После закрытия болгарской миссии в Италии Станчов по указанию Радославова оставался некоторое время с семьей в Женеве. Отсюда он установил связи с находившимся в Париже Цоковым и с Ноэлем Бекстоном, который уже открыто выступал в британском парламенте за заключение сепаратного мира с Болгарией.

В разговоре с Саваджияном Станчов не скрывал, что осуждает проводимую Радославовым политику союза с Германией. Прежде, чем возвратиться в Болгарию, где он в качестве офицера запаса должен был нести военную службу, Станчов пообещал Саваджияну, а следовательно и стоявшему за его спиной французскому правительству следующее: по приезде в Софию он попытается внушить болгарским политикам, что конечная победа неизбежно будет на стороне Антанты, и посему в интересах Болгарии переориентироваться на нееp15[. Свое обещание Станчов сдержал, но оказалось, что его влияние в Болгарии было ничтожным. Ему не удалось встретиться ни с царем, ни с престолонаследником, а пришлось отбыть в действующую армиюp16[. Следующим собеседником Саваджияна в Женеве стал архимандрит Стефан, бывший протосингел болгарской экзархии. В 1915 г., после смерти своего покровителя экзарха Иосифа I, Стефан уехал в командировку в Швейцарию для научных занятий. Но фактически эта командировка походила на принудительную эмиграцию и изгнание из Болгарии, ибо своими русофильскими выступлениями он давно навлек на себя гнев царя и Радославова[17]. В беседе с Саваджияном Стефан тоже высказался за разрыв Болгарии с германским блоком и за сближение с Антантой[18]. К числу антантофилов относились также известный писатель Иван Андрейчин, врачи Никола Герджиков (друг Радева и брат видного деятеля македонского движения Михаила Герджикова), Чолаков и некий Крыстев, адвокат Калеб, а также члены болгарского студенческого землячества, насчитывавшего 50 человек. Разные причины побуждали этих людей ориентироваться на Антанту. Некоторые из них, например, Стефан, искренне полагали, что это бы наиболее полно соответствовало болгарским национально-государственным интересам и принесло бы благо их Отечеству. Но встречались и обычные авантюристы, которыми двигала личная обида или жажда наживы. Например, болгарский еврей Маню Малеров, бывший атташе по торговле при миссии в Париже, пытался получить пост болгарского генерального консула в Женеве[19]. Но, натолкнувшись на отказ Радославова и не пожелав в качестве военнообязанного возвратиться на родину, он стал агентом французской разведки[20]. Первое обнаруженное нами донесение Малерова в Анмас датировано 9 февраля 1916 г., когда он почти дословно изложил французам сведения о положении в болгарском обществе и в армии, полученные им в беседе с Георгием Цветковым, драгоманом миссии в Вене[21]. Все эти люди с подачи Саваджияна были взяты на учет разведывательной службой в Анмасе. Хотя среди них и были личности с некоторым влиянием, все же первоначально они рассматривались не как возможные «миротворцы», способные примирить Антанту с Болгарией, а главным образом, лишь в качестве осведомителей о внутренней ситуации в стране. Некоторые из них, например, архимандрит, поддерживали связи с болгарской миссией в Берне и, в частности, с Червенаковым, а значит, могли стать поставщиками ценной информации. Лишь гораздо позднее, в 1917-1918 гг. эти люди стали непосредственными участниками переговоров с антантовской дипломатией на предмет заключения сепаратного мира. Но данный период уже выходит за хронологические рамки нашего исследования. Наряду с указанными мерами чисто организационного характера, в самом начале 1916 г. французская дипломатия предприняла первую попытку прозондировать настроения правящих кругов Болгарии и проверить на прочность ее союзнические отношения с Германией. Объектом зондажа стал молодой и подававший большие надежды дипломат Александр Греков, управлявший болгарской миссией в Стокгольме[22]. Выбор не был случайным. Греков окончил юридический факультет Сорбонны, в 1915 г. временно управлял болгарским дипломатическим представительством в Париже вместо отозванного Станчова. В декабре же по прибытии в шведскую столицу он дал интервью газете «Дагенс нюхетер», в котором очень положительно отозвался о Франции и ее армии. Это интервью не осталось незамеченным на Кэ-Орсе. Но излагая его содержание, посланник в Стокгольме Наполеон Тьебо задался вопросом, на который сам не мог ответить: «Была ли эта симпатизирующая непредвзятость Грекова по отношению к нам всего лишь невольным воспоминанием о его французском образовании, обо всем его парижском прошлом или же следствием предназначенных нам сигналов, подаваемых с целью ввести нас же в заблуждение относительно чувств и намерений болгар, сигналов, которые исходили из Софии с момента разрыва и которые мы наблюдаем вплоть до настоящего времени?»[23]. Тем не менее, в Париже решили рискнуть, и 11 января 1916 г. Грекова посетил публицист Андре Вальц, один из руководителей французской пропаганды в Швеции, незадолго до этого вернувшийся из Парижа. Они были ранее знакомы, да Вальц и не нуждался в особой рекомендации, поскольку ранее состоял секретарем «болгарофила» Делькассе и был тесно связан с правящими кругами своей страны. Поэтому разговор сразу принял деловой характер. Вальц напрямик заявил, что «из разговоров, которые состоялись с разными личностями в Париже, в том числе и высокопоставленными, он пришел к убеждению, что заключение мира между Четверным согласием и Болгарией, если последняя пожелает этого, было бы вполне возможно, хотя сложно и представляло бы значительные трудности».

В ответ на эти слова Греков осторожно заявил, что «Болгария связана союзом, на результаты которого пока не может пожаловаться» и что «после окончания столь успешной кампании против Сербии незачем думать о сепаратном мире». Однако сразу же за этим Греков добавил, что, если слова Вальца «действительно отражают мнение французских руководящих кругов, то они выдают совсем новые... настроения со стороны Антанты». Вальц пояснил, что Антанта, и особенно Франция, уже хорошо поняла значение Болгарии; ее выход из Четверного союза «сократил бы войну на несколько месяцев». Кроме этого, уточнил публицист, «один конкретный и очень важный результат был бы достигнут немедленно – закрытие для немцев пути на Восток». Вот почему, по его словам, Антанта была бы готова гарантировать Болгарии ее македонские приобретения; пагубная политика поддержания сербских претензий любой ценой, дескать, более не имела приверженцев. Кроме этого, вещал Вальц, Антанта благоприятно отнеслась и даже содействовала бы реализации болгарских стремлений в отношении Эгейской Македонии, поскольку «Греция для нее не существует и никто не пошевелит пальцем для того, чтобы ее защитить». И в конце концов, добавил француз, от самой Болгарии зависит, «получит ли она свое от турок». Вальц подчеркивал, что говорит исключительно от своего имени, но не скрыл, что, «если болгарская сторона проявит желание продолжить разговоры на эту тему, они бы велись компетентными французскими кругами». Вальц не преминул добавить, что такие разговоры могут оказаться полезными, если начнутся без промедления, еще до того, как возобновятся военные действия на Салоникском фронте[24]. У Грекова не было ни малейшего сомнения, что Вальц говорил не только от своего имени, а был уполномочен французскими правящими кругами провести этот зондаж. Но кем именно? Делькассе был уже не у дел. Неужели «сам» Бриан проявил склонность договориться с Болгарией? Но ведь это было бы для него равнозначно политическому самоубийству!

Изучая историю «параллельной» дипломатии, очень важно отделить обычный для дипломатии всех стран в военное время тайный зондаж мирных условий противника от склонности пойти на сговор с ним. Необходимо определить, когда первое явление перерастает во второе. По нашему убеждению, в данном случае с французской стороны имел место обычный зондаж, который носил чисто тактический характер. Поскольку этот шаг был предпринят без согласования с союзниками, то очевидно, что затевать какие-то серьезные переговоры с Болгарией на Кэ д’Орсе не намеревались, даже если бы Радославов пошел на это. У членов Антанты были связаны руки Лондонской декларацией России, Франции, Великобритании, Италии и Японии от 30 ноября 1915 г. о незаключении сепаратного мира с Германией и ее союзниками. Согласно декларации, стороны обязались «не заключать сепаратного мира в течение настоящей войны» и даже «не ставить мирных условий без предварительного соглашения с каждым из других союзников»25. Таковы были законы ведения коалиционной войны, и зондаж Вальца был далеко не тем случаем, когда Франция рискнула бы в одностороннем порядке нарушить свои союзнические обязательства ради получения каких-то ощутимых политических выгод. Как мы можем судить из российской дипломатической корреспонденции, союзники Франции по Антанте так толком ничего и не узнали об этом зондаже, ибо с ними никто не консультировался по данному вопросу. Только в греческой газете «Эсперини» со ссылкой на «одного антантовского дипломата» спустя месяц появилось сообщение о том, что якобы в Стокгольме Неклюдов по поручению Сазонова зондировал Грекова и даже способствовал началу болгарско-сербских переговоров, которые, дескать, «шли успешно»[26]. К американской печати в данном случае вообще применима поговорка: «слышали звон, да не знают, где он». Например, серьезный либеральный еженедельник «Нэйшн» сообщал, что якобы правительство Радославова через одно скандинавское государство предприняло зондаж по поводу сепаратного мира[27]. Вся совокупность известных документов о беседе Вальца с Грековым убеждает в том, что «утечка» информации, скорее всего, преднамеренная, осуществленная ради узких тактических целей, могла иметь место с французской стороны. Это служит еще одним доказательством в пользу того, что о каких-то серьезных переговорах с Болгарией на Кэ д’Орсе не думали. Поэтому и от Радославова ожидать серьезного отношения к предложению Вальца не приходилось. Он оставил доклад Грекова без ответа. Скорее всего, премьер недооценил возможность мирного выхода из конфликта с державами Антанты. Вообще, в Четверном союзе межсоюзнические отношения строились на несколько другой юридической основе, нежели в антантовском блоке. Дело в том, что Болгария никогда не брала на себя обязательство не заключать сепаратного мира. Ни в болгарско-германском союзном договоре, ни в тайном соглашении от 6 сентября 1915 г., такие обязательства не зафиксированы. Лишь § 4 соглашения гласил: «Обе договаривающиеся стороны сохраняют за собой право на дальнейшее соглашение относительно заключения мира»[28]. И ничего более! Поэтому, если бы царь и Радославов, паче чаяния, захотели вступить в переговоры с антантовской дипломатией, они могли сделать это с чистой совестью перед Германией. Итак, если чиновники МИД Франции ограничивались лишь зондажами тактического характера, то французские военные в начале 1916 г. были настроены более решительно в пользу заключения мира с Болгарией. Это и понятно – ведь воевать и рисковать своими жизнями в далекой Македонии приходилось им, а не рафинированным дипломатам с Кэ д’Орсе. Для многих из них оставалось неясным, почему они должны сражаться с новым противником, которого им «навязали» недальновидные и нерасторопные дипломаты. Поэтому, военные были особенно активны в разработке различных политических проектов и при отсутствии более весомых аргументов уповали на пресловутое непостоянство Фердинанда. Первоначальные варианты, разработанные в январе в Генеральном штабе и в военном министерстве, отличались полным отсутствием политического реализма. В них предлагалось «купить» Фердинанда обещанием, что сразу после войны он получит Восточную Фракию и Кавалу, т.е. намного меньше того, что Антанта гарантировала еще летом 1915 г.[29]. Вскоре, однако, в Генштабе выступили с более рациональной идеей. Политический натиск на Софию следовало усилить за счет эффективной военной угрозы. Салоникский фронт должен быть укреплен, а генерал Саррайль получить полномочия для ведения возможных переговоров с болгарами. В свою очередь, офицеры в штабе Саррайля открыто говорили, что недальновидная политика Антанты и неуступчивость сербского правительства стали причинами того, что Болгария присоединилась к Центральному блоку. Известный публицист и филолог-славист Андре Мазон обратился 5 января к Саррайлю с письмом, в котором утверждал: «...Болгария, которая нарушила равновесие в пользу Германии, может, если мы пожелаем это, восстановить его в нашу пользу. Все усилия антантовской дипломатии на Балканах должны быть направлены на то, как мне кажется, чтобы выждать благоприятный момент и предложить Болгарии сепаратный мир. Иначе партия на Балканах проиграна безвозвратно». В то же время, полагал Мазон, если с Болгарией будет заключен мир, «мы бы успешно защитили Салоники. Партия, проигранная на Балканах, напротив, обернулась бы ударом по противнику в другом месте». Мазон вполне осознавал ключевое геополитическое значение Болгарии на Балканах. По его твердому убеждению, Антанта расплачивалась «за ошибки, сделанные за два года ложной политики. Мы продолжаем платить, делая ставку на Сербию, которая сегодня мертва, на Грецию и на Румынию, парализованные страхом перед Германией, на малочисленный экспедиционный корпус, вынужденный перейти к почетной обороне. Надо иметь смелость ясно понять наши ошибки и купить болгарский нейтралитет, истинную цену которого мы узнаем через несколько месяцев. Это, как я полагаю, вещь возможная,– резюмировал Мазон,– если мы не допустили самой главной ошибки и не сожгли все мосты за собой». По его мнению, в Бухаресте можно было бы очень искусно провести быстрые и эффективные переговоры с софийским правительством[30]. 80 Французский дивизионный генерал Морис Саррайль, командующий Салоникской экспедицией Союзников Как и во Франции, подобного рода противостояние между политиками и военными по вопросу о желательности сепаратного мира с Болгарией в начале 1916 г. наблюдалось в Великобритании. Как раз в это время военный комитет обсуждал основные направления британской политики на Балканах. Поскольку Салоникская экспедиция была по преимуществу французским мероприятием, британское правительство не считало себя, подобно кабинету Бриана, связанным какими-то безоговорочными обязательствами в отношении Сербии. В середине января Форин оффис выступил против французского предложения гарантировать восстановление довоенных границ Сербии, чтобы не обременять себя в случае возможных переговоров с Болгарией[31]. Начиная с этого времени, в вопросе о сепаратном мире с Болгарией начинает все явственнее сказываться новый, румынский, фактор. Румыния постоянно становится в центр внимания британского внешнеполитического ведомства, а для привлечения ее в лагерь Антанты прекрасным средством могла бы послужить нейтрализация Болгарии. Английский историк В. Ротвелл полагает, что последнее было вполне осуществимо, ибо проектируемый мир удовлетворил бы «большинство ее (т.е. Болгарии. – Г.Ш.) территориальных амбиций не за участие в войне на стороне Антанты, а просто за ее нейтралитет»[32]. Последовательным сторонником идеи мира с Болгарией выступал генерал Робертсон, который с конца 1915 до февраля 1918 г. возглавлял Имперский Генеральный штаб. На практике он являлся единственным высокопоставленным военным советником правительства, который придерживался такой позиции. Объяснялось «миролюбие» генерала весьма просто. С самого начала и до конца, даже после завершения войны, Робертсон оставался решительным противником Салоникской экспедиции. По его убеждению, если бы Антанта не распыляла свои силы, а Восточная армия не бездействовала почти три года, находившиеся в Македонии англо-французские контингенты можно было использовать с большей пользой на главном фронте – во Франции и, тем самым, отдельные успехи Союзников там могли бы перерасти в окончательную победу намного раньше ноября 1918 г.[33]. Впервые генерал изложил свои мысли правительству 12 февраля 1916 г. Он предлагал достигнуть мира с Болгарией исключительно дипломатическими средствами, не привлекая военных. Робертсон полагал возможным предложить Болгарии за ее нейтралитет восточную часть так называемой «бесспорной» зоны в Македонии (до Вардара)[34], Восточную Фракию до линии Энез – Мидье, Кавалу с округой и даже Салоники. Хотя эти обещания предполагались всего лишь за нейтралитет, генерал не исключал, что, если Болгария примет данные предложения, то царь Фердинанд будет выдворен из страны и вспыхнет война между Болгарией и Турцией. Робертсон не усматривал никаких препятствий для принятия своего предложения, поскольку оно делалось бы за счет вражеской страны – Турции, а также Греции, которая «утратила все свои права после того, как предательски нарушила свой договор с Сербией». Что же касается последней, то за скромные районы Велеса и Крива-Паланки она получила бы обширные компенсации на севере[35]. Грей охарактеризовал идею Робертсона насчет Салоник как «предательскую» в отношении Греции, но добавил, что доволен постановкой вопроса об отрыве Болгарии от Центрального блока[36]. Сам Грей в этом вопросе занял выжидательную позицию, которая определила и поведение всего кабинета. Однако некоторые из его помощников, например, влиятельный политический советник, заведующий западным отделом Форин оффис, сэр Эйр Кроу, глава кабинета Грея сэр Эрик Друммонд, личный секретарь министра сэр Уильям Тиррелл, а также уже упоминавшийся Клерк, отчасти разделяли взгляды Робертсона, предлагая комбинировать дипломатический нажим на Болгарию с военным натиском[37]. Еще один министерский чиновник – Юстас Перси, будущий лорд, также представил в Форин оффис меморандум в поддержку Робертсона. Но этот документ попал к постоянному заместителю Грея Никольсону, наложившему на нем резолюцию: «Непрактично!»[38]. В конечном итоге, военный комитет 22 февраля пришел к заключению, что «все еще не наступило время поднять вопрос о сепаратном мире с Болгарией или с Турцией, но не следует упускать возможность какого-либо соглашения с этими странами, если таковая возникнет»[39]. Нашлись сторонники у Робертсона и среди британских офицеров из состава Восточной армии в Салониках. Из них особо отметим бывшего журналиста иностранного отдела «Таймс», капитан-лейтенанта Гарри Пири-Гордона, служившего в военно-морской разведке. В своем меморандуме «Болгария и Союзники» (февраль 1916 г.), направленном «по старой памяти» Генри Уикхэм Стиду[40], он подробно развернул систему доказательств того, что Болгария уже «созрела» для подписания сепаратного мира с Антантой. Полагая, что настал благоприятный момент для вступления в переговоры с ней, Пири-Гордон рекомендовал для этой цели «иметь на вооружении нечто большее, чем бумажные обещания неясной благожелательности. ...Если бы нам удалось убедить русских отказаться от удовольствия покарать “неблагодарных болгар”, Союзники могли бы признать за Болгарией сербскую Македонию – территорию, на которую сербы имеют меньше этнических прав, чем их завоеватели,– и вдобавок дать ей Кавалу... с Флориной... Взамен Греция могла бы получить Дойран и Гевгелию... вместе с частью южной Албании». Пири-Гордон не исключал и возможность того, что Болгария могла бы повернуть оружие против Германии и перерезать все коммуникации, связывающие Центральные империи с Турцией. Естественно, в таком случае предлагаемая Болгарии взятка («the bribe») должна быть покрупнее: помимо Вардарской Македонии, британский офицер предлагал включить в нее часть Эгейской Македонии с островами Тасос и Самотраки, а также Энез, Эдирне (Адрианополь) и столько прилегающей территории во Фракии, чтобы можно было обезопасить коммуникации вдоль реки Марицы. По мнению Пири-Гордона, эти территориальные изменения не поставили бы Болгарию столь близко к Стамбулу, чтобы возбудить опасения у России. Автор меморандума стремился учесть и морально-психологический аспект российско-болгарских отношений: «Помимо прочего, отступничество Болгарии от Центральных империй в настоящий момент могло бы изолировать Турцию и повлечь за собой немедленную потерю значительного количества вражеских войск, разбросанных ныне по Македонии и Болгарии. Для России было бы трудно отвергнуть принесение такого количества немцев в жертву на алтарь славянской солидарности, и это было бы адекватным искуплением временного отступничества ее болгарских протеже». В отличие от других антантовских прожектеров, которые цинично «торговали» территориями балканских государств и даже не старались прикрыть свой цинизм фиговым листком пропагандистских лозунгов «защиты и освобождения угнетенных малых народов», Пири-Гордон пытался совместить насущные требования военной обстановки с этническим принципом и правом наций на самоопределение. Он искренне верил в то, что «предлагаемая переделка границ могла бы, кроме того, привести политическую карту Балканского полуострова в гармоничное соответствие с этнографическими группами его населения и, следовательно, могла бы избавить от необходимости в будущем “национально-освободительных” войн». В заключение Пири-Гордон подчеркнул, какое значение оказал бы сепаратный мир с Болгарией на общий ход и исход войны: «Если мы решили “купить” Болгарию территорией, а Сербию и Грецию компенсировать деньгами, Сэр Артур Никольсон, постоянный заместитель главы Форин оффис цена двух или трех дней войны, разделенная между двумя, будет достаточной, а отделением Болгарии от союза с Центральными империями и привлечением ее на нашу сторону мы выиграем не просто дни, а вероятно, месяцы войны»[41]. Двадцатого февраля Стид представил копию меморандума своего бывшего сотрудника двум влиятельным британским общественным деятелям – Роберту Уильяму СитонУотсону и Рональду Берроузу[42], а те, в свою очередь, постарались сделать все, чтобы документ был положен под сукно. Это вполне объяснимо, если учесть их внешнеполитические симпатии. Ситон-Уотсон являлся в то время неофициальным лидером просербских лоббистов в Лондоне, принимая самое деятельное участие в создании и работе Фонда помощи Сербии и Сербского общества в Великобритании. Будучи крупнейшим в Англии специалистом по регионам Центральной Европы и Балкан, он через Стида с начала мировой войны завязал связи с чиновниками Форин оффис, главным образом, с Клерком и, несмотря на отсутствие какого-либо официального статуса, пытался влиять на формирование британской внешней политики[43]. Декан Королевского колледжа Лондонского университета профессор Берроуз был известным филэллином и другом Венизелоса, возглавлял Англо-греческую лигу, что, впрочем, не мешало ему испытывать одновременно и просербские симпатии[44]. Поэтому судьба меморандума Пири-Гордона была предрешена. Его взгляды разделял и начальник штаба британского контингента Восточной армии генерал Филипп Хауэлл[45]. Это был человек, знакомый с Балканами не понаслышке. В 1903 г. он писал корреспонденции в «Таймс» об Ильинденском восстании, а в 1912–1913 гг. – о ходе Балканских войн. Будучи шурином Бекстона, генерал издавна был связан с болгарофильскими кругами в Британии и еще летом 1915 г., сражаясь во Франции, составил ряд записок, в которых подчеркивал стратегическое значение Болгарии, обоснованность ее территориальных претензий и необходимость привлечения этой страны в антигерманский блок. Через Бекстона эти записки в свое время попали к Никольсону и... остались втуне[46]. Та же судьба постигла и его меморандум «Заметки о Балканах», составленный в октябре того же года. Видя, что его мысли не находят отклика в кругах, власть предержащих, он решил сделать свои соображения достоянием широкой общественности. В феврале следующего, 1916 г., генерал распространил в Лондоне обширный меморандум, в котором настаивал на необходимости переговоров с Софией и уступок ей. Он предлагал передать Болгарии всю Вардарскую Македонию, а также районы Кавалы и Флорины, ссылаясь на этнические права болгар в отношении этих территорий. Илчев высказал предположение, что поскольку Хауэлл никогда не считался экспертом по этническим проблемам Балканского полуострова, то, очевидно, его предложения были продиктованы личным знакомством с территориями, через которые проходила линия фронта[47]. Кайчев провел интересное исследование – сопоставительный анализ взглядов находившихся в Салониках британских военных офицеров и разведчиков по вопросу о сепаратном мире с Болгарией. На этой проблеме в значительной степени фокусировались противоречия между двумя когортами британского офицерства с тех пор, как эти противоречия приобрели политический характер. Военные, как, например, Пири-Гордон, выступали за мир с Болгарией, разведчики – против. Причину этих расхождений Кайчев видит в сословных различиях, в разном социальном облике двух ветвей британского офицерства, а следовательно, в особенностях их ментальности[48]. Армейские офицеры являлись питомцами не университетов, а военных школ и академий, воспитанными в духе консерватизма и лояльности к армейской иерархии, к профессионализму, к офицерской чести и к высшему руководству Британской империи. Это нашло естественное отражение и в так называемой «западнической» стратегии возглавляемого Робертсоном имперского Генерального штаба. В основу этой стратегии было положено убеждение, что война будет выиграна на Западном фронте, после сильного лобового удара по Германии. А Салоники, Дарданеллы и т.д. рассматривались лишь как второстепенные места, которые только отвлекали драгоценные силы с боевых полей Франции и Фландрии. Такие взгляды армейских офицеров подпитывались неоднократными заявлениями военного министра, фельдмаршала графа Горацио Китченера о том, что Балканский фронт для него «это мертвый фронт..., не подходящий для проведения крупномасштабных операций»[49]. Кроме этих стратегических соображений, как можно видеть на примере меморандума Пири-Гордона, еще два фактора определяли положительное отношение военных к примирению с Болгарией: уважение к болгарской армии и убеждение в справедливости болгарских национально-территориальных претензий. Разведчики же, наоборот, представляли собой наскоро мобилизованных «рыцарей пера», зачастую воспитанников элитных Кембриджа и Оксфорда, которые в отличие от военных, имели глубокие гуманитарные знания и были склонны к эмоциональным действиям. «Гражданское образование того времени,– отмечает Кайчев,– было строго классическим и, помимо всего прочего, являлось признаком их привилегированных социальных позиций. Свои познания греческой античности эти разведчики... воспринимали как знак личного достоинства и самоуважения. Не удивительно, что некоторые из них были страстными почитателями древней Эллады и ее современных наследников»[50]. Примером может служить Макензи, который наряду с большинством своих коллег был сторонником «мегали идеа», мечтал о «Великой Греции» во главе с Венизелосом и под британским покровительством. Вот почему Макензи и иже с ним были категорически против всяких мыслей о сепаратном мире с Болгарией[51]. Ведь такие помыслы были неразрывно связаны с уступкой греческих территорий болгарам. Поэтому, в феврале 1916 г. в Форин оффис поступали меморандумы не только от сторонников заключения мира с Болгарией, но и от его противников. К их числу отнесем Леопольда Эмери. В 1915 г. он выполнял функции офицера для связи при британских военных атташе на Балканах, а в 1917 г. стал помощником секретаря Имперского военного кабинета Великобритании. В записке Эмери указывалось, что в настоящий момент Болгария имеет еще более веские основания оставаться в германском лагере, чем она имела осенью 1915 г., вступая в войну. «Мы не можем предложить Болгарии Добруджу, самое большее – исправление границы, которая вернет ей полосу земли, утраченную в 1913 г. Мы можем, конечно, совершенно покинуть сербов,– рассуждал Эмери,– и предложить Болгарии всю сербскую территорию, которую она оккупирует сегодня. Мы можем предложить ей Салоники и Кавалу и обещать использовать наши собственные войска там для того, чтобы помочь подавить сопротивление греков. Мы можем также заверять Болгарию, что России не будет дозволено завладеть Константинополем. Но можем ли мы добиться, чтобы все или некоторые из этих предложений были приняты нашими союзниками? И вправе ли мы ожидать, что Болгария хотя бы в малейшей степени доверится проводникам такой политики? Застрахованы ли мы от того, что она сразу же опять не повернется на 180 градусов?». Эмери предлагал признать, что Антанте «нечего предложить Болгарии, что представляло бы ценность в ее глазах, вплоть до того момента, пока мы не победим повсеместно и не будем в состоянии раздавить ее». Но даже и тогда, когда наступит это время,– предостерегал автор записки,– надо будет подумать, что лучше: «предложить ей Македонию и Эдирне как плату за присоединение к нам или же заполучить греков обещанием Битоля и всего Эгейского побережья и уменьшением Болгарии до границ 1912 года. Между тем, делать Болгарии такие авансы и продолжать, даже еще в более унизительной и смехотворной форме, политику, которая так жалко провалилась прошлым летом, было бы верхом безумия. Единственным возможным оправданием для раздачи таких авансов могло бы быть наше убеждение, что мы не в состоянии победить вообще. Но даже и в этом случае,– категорично резюмировал Эмери,– нам лучше обратиться непосредственно к старшему партнеру во вражеском блоке»[52]. В феврале британские сторонники заключения сепаратного мира с Болгарией обнаружили тенденцию к объединению своих усилий и составили меморандум, адресованный Грею. Помимо Хауэлла и Баучера, его подписали профессиональные дипломаты Хью О’Бейрн и Джеральд Фицморис. Чем объяснить их присоединение к этой когорте? Может быть, осознанием своей частичной вины за болгарское фиаско антантовской дипломатии летом 1915 г.? Ведь оба в последние месяцы до разрыва служили в британской миссии в Софии – О’Бейрн в качестве посланника, а Фицморис – 1-го секретаря. Сослуживцы по министерству упрекали О’Бейрна в том, что проработав до этого много лет в Санкт-Петербурге и находившись в хороших отношениях с российскими дипломатами, он и в Софии пошел на поводу у Савинского. По словам лорда Берти, его коллега, который прибыл в болгарскую столицу, «весь пропитанный верой в преданность болгарского народа матушке-России, был озадачен Фердинандом и его министрами»[53]. Фицморис же всегда утверждал, что именно в Софии находится ключ к решению не только балканских проблем, но и всего Восточного вопроса54. Теперь он мог упрекать себя лишь в том, что не сумел убедить в непреложности данного постулата свое высокое начальство в Форин оффис. Не исключено, что действиями О’Бейрна и Фицмориса, помимо прочего, двигало стремление поправить собственные ошибки. Этот меморандум четырех лиц не опубликован, и судить о его содержании можно по недатированному донесению французского посла в Великобритании Поля Камбона Бриану, полученному в канцелярии Кэ д’Орсе 22 февраля. У посла были свои осведомители в Форин оффис, и один из них сообщил ему негласно о наличии такого меморандума, предлагавшего заключить мир с Болгарией ценой территориальных уступок. Опытнейший дипломат Камбон был встревожен. К тому времени он уже восемнадцатый год представлял в Лондоне интересы своей страны и был отлично осведомлен о европейских делах, ибо на Кэ д’Орсе считалось правилом ежедневно направлять ему все полученные из европейских столиц депеши и донесения[55]. Камбон сразу спроецировал добытые сведения на общебалканский уровень: «Хотя Германия еще и не позволит болгарам заключить сепаратный мир с нами, но известия о таких переговорах в Лондоне окажут впечатление на Румынию, и есть риск, что она повернет против нас. Англичанин, который сообщил мне эти сведения, чистосердечно сказал, что, если что-либо помешает румынам (и позднее грекам) присоединиться к нам, то этим как раз будет движение в пользу мира с Болгарией. И отдавая дань прошлым дипломатическим разочарованиям, не следует рассматривать заявление этого англичанина слишком скептично»,– добавил посол от себя. Он тут же связал деятельность Хауэлла, «автора позорного письма, которое не скоро будет забыто», с негативной позицией генерала Робертсона в отношении Салоникской экспедиции. По его словам, «Хауэлл, который остается в Салониках с дозволения Робертсона, несомненно, причинит зло, ибо он сделает все возможное для того, чтобы поддерживать дружеские отношения с болгарами»[56]. Еще раз предостерегая свое правительство, что «военно-дипломатическая политика Хауэлла и Робертсона может оказать пагубное влияние на ход дипломатических и военных операций на Балканах, и в частности, на состояние духа румын, Камбон давал конкретный совет: «Без ясной и открытой декларации со стороны всех Союзников, что они не сделают болгарам никаких территориальных уступок за счет других балканских народов, немцы будут использовать такие болгарофильские демарши Фицмориса и др. и могут сказать румынам, что эти демарши поощряются самим сэром Эдуардом Греем». Октябрьское же (1915 г.) заявление Вивиани о том, что Союзники являются гарантами Бухарестского договора, по мнению посла, осталось слишком малозаметным[57]. Вопрос о мире с Болгарией обсуждался в феврале 1916 г. не только в Форин оффис, но и в стенах британского парламента. Здесь к началу года оформилось проболгарское лобби во главе с Бекстоном. Поддержанный известным дипломатом и публицистом виконтом Джеймсом Брайсом, Бекстон резко полемизировал с прогречески и просербски настроенными депутатами58. В ходе дискуссии о целях британской политики на Балканах неоднократно утверждалось следующее: Великобритания не проявляет интерес к территориям, на которые претендует Болгария; за счет Сербии может быть подписан приемлемый мир, а последняя получит равноценную компенсацию за счет австро-венгерской территории; выход Болгарии из войны будет иметь очень положительные стратегические последствия: неизбежный разгром Турции, высвобождение англо-французских войск, занятых на Салоникском фронте, присоединение Румынии и Греции к Антанте, создание условий для нанесения решающего удара по Австро-Венгрии. Парламентские дебаты были жаркими, в ходе их заочно «досталось» и Хауэллу за его болгарофильство. Ситон-Уотсон и Берроуз направили специальный протест всем парламентариям. Интересно, что в нем не оспаривались утверждения Хауэлла о преимущественно болгарском этническом облике населения Македонии, а говорилось лишь, что нечестно по отношению к Сербии вступать в сделки за ее спиной[59]. «Мимоходом» задели и Баучера. Так, 17 февраля либеральный депутат Фредерик Бут обвинил его в том, что он «все еще проявляет симпатии к этой стране, которая сражается против нас»[60]. Самому же журналисту тоже жилось несладко в Бухаресте. В депеше Радева Радославову от 10 января говорилось, что Баучера там «ужасно преследует Антанта за его болгарофильские чувства, которых он придерживается с большим фанатизмом, чем когда-либо». Леди Беатрикс Барклай, супруга британского посланника, и госпожа Элизабет Таке Ионеску (по национальности – англичанка), жена вождя румынских антантофилов, с которым ранее Баучер был близок, устроили в столичном обществе бойкот корреспондента «Таймс». По словам Радева, леди Барклай даже заявила, что Баучера следует заживо сжечь. Но, как доносил Радев, тот продолжал «с величайшей энергией защищать болгарскую идею, утверждая всюду, что царь Болгарии стал выразителем чувств своего народа, что г-н Радославов решился на войну только после того, как увидел, что Антанта ничего не делает для Болгарии, и что бы ни произошло, Македония должна быть болгарской». Он обращался даже с письмами к румынскому королю Фердинанду и к королеве Марии, в жилах которой текла английская кровь[61]. Но вся деятельность Баучера, как вспоминал впоследствии член румынского кабинета Ион Дука, вызывала в бухарестских кругах лишь сплошное раздражение и неприязнь[62]. В значительной степени это объяснялось активизацией ранее вялотекущих переговоров Антанты с Румынией и ширившимся в самой Румынии движением за вступление в войну на стороне Четверного согласия. Например, королева Мария в своих мемуарах признавалась: «Я постоянно выражала свое глубокое сожаление по поводу того, что Англия всегда была склонна больше доверять Болгарии, чем Румынии. Я хорошо помню, сколько жарких споров было у меня по этому поводу. Почему Англия верит Болгарии больше, чем Румынии? Или говоря другими словами, почему на земле существует Англия, сентиментальная в отношении Болгарии? Я никогда не получила ответа на этот вопрос!»[63]. Румынская аристократка княгиня Марта Бибеску относилась к Баучеру с нескрываемой иронией. Она писала, что этот «закоренелый болгарофил на протяжении всей войны ходил, повторяя как рефрен одну и ту же фразу: “Я полагаю, мы плохо обошлись с Болгарией”. Причем, он произносил ее с каждым разом все энергичнее, поскольку был глуховат и не разрешал своим оппонентам говорить в его слуховую трубку»[64]. Однако в Бухаресте знали, что ранее глухота не мешала Баучеру выполнять секретные дипломатические поручения[65]. Даже в ходу была такая шутка: если слышался шум в балканских столицах, это происходило потому, что или Баучер поведал тайные сведения какомуто главе правительства, или какой-нибудь глава кабинета сообщал государственную тайну корреспонденту «Таймс»[66]. Много слухов вокруг Баучера ходило и теперь. Но историку следует отделять слухи от Фердинанд I, король Румынии фактов, реально имевших место. Храбак же, на наш взгляд, некритично оценивая болгарские дипломатические документы, пишет как о свершившемся факте о переговорах, которые якобы велись в январе между Великобританией и Болгарией в Бухаресте через Баучера[67]. Между тем, существовали лишь слухи о переговорах. Как показали находки Илчева в английских архивах, действительно весной 1916 г. из разных источников подавались и достигали Форин оффис идеи, рекомендовавшие через Баучера начать переговоры о заключении сепаратного мира с Болгарией. Но дальше разговоров дело не пошло[68]. Тем временем, ситуация вокруг Румынии все более обострялась. В январе через Поклевского премьер-министр Ионел Брэтиану распространял панические сообщения о том, что его страна после разгрома Сербии может стать следующей жертвой немецкого милитаризма, особенно делая упор на опасность со стороны Болгарии[69]. Получая такую информацию, в Петрограде опасались, как бы Румыния и впрямь не подверглась нашествию. Поэтому, Сазонов обещал Брэтиану военное содействие на случай болгарского вторжения[70]. Препровождая поступившие из Бухареста тревожные сообщения, министр сообщал российским послам в Париже, Лондоне и Риме 24 января: «...Нужна угроза Болгарии с юга в виде самых широких приготовлений к переходу в наступление. ... Нужно, чтобы наши враги прониклись убеждением, что Союзники не намереваются ограничиться самообороною на болгарской границе. Только такое убеждение помешает им усилить нажим на Румынию и позволит последней остаться на стороне держав Согласия»[71]. Но Брэтиану этого показалось мало. Он уже тогда добивался посылки русских войск в Добруджу для того, чтобы вовлечь их в непосредственное вооруженное столкновение с болгарской армией. В этом вопросе он нашел поддержку у Поклевского. Последний доносил в Петроград 28 января: «Я неоднократно высказывал... мое мнение, что одним из необходимых условий для побуждения Румынии к выступлению является сосредоточение нами особой армии для действий против Болгарии. Пережитый же ныне кризис лишь подтверждает это мнение и приводит меня к убеждению, что мы можем лишь тогда быть совершенно уверенными в том, что Румыния даст надлежащий отпор германским притязаниям даже при нынешней обстановке на театре военных действий, когда у нас будет сосредоточена по соседству с Румынией приблизительно двухсоттысячная армия, готовая для действий, базою коих будет Добруджа»[72]. Столь ревностное радение Поклевского о безопасности Румынии и его желание видеть русские войска в Добрудже вызвали неудовольствие в Ставке. Алексеев вовсе не полагал, что все пути для примирения с Болгарией закрыты, а потому столкновение с болгарской армией представлялось ему в высшей степени нежелательным и со стратегической, и с политической точки зрения. Поэтому, он с раздражением писал Сазонову о Поклевском: «Являясь как бы представителем чисто румынских интересов, он настоятельно вызывает принятие на себя нами невыгодного, опасного обязательства, совершенно не зная, какое применение дадут румыны своей армии»[73]. Болгарский фактор в значительной степени обусловил и упорное нежелание Алексеева видеть Румынию в стане Антанты. Российское командование отдавало предпочтение не ее военному содействию, а благожелательному нейтралитету. «Обеспеченный нейтралитет Румынии прикрывает сам по себе нашу границу от Черновцев до Дуная..., освобождает от разброски сил и дает возможность избегнуть непосредственной борьбы с болгарами»,– писал Алексеев[74]. Его точку зрения о нежелательности прямого российскоболгарского столкновения разделял и Поливанов, о чем он прямо заявил 14 февраля прибывшему из Стокгольма Неклюдову[75]. Вообще, в этот период значительная часть российского генералитета продолжала верить в то, что Болгария выступила на стороне Германии «против традиционного настроения своего народа, исключительно по немцефильству династии (Кобургской) и правительства»[76]. Однако уже в январе 1916 г. через экспедицию Веселкина стали поступать агентурные сведения, полученные от самих болгар, «что, несмотря на русофильское большинство армии, ныне настроение болгарских войск таково, что в случае встречи с русскими нельзя рассчитывать на их несопротивление»[77]. Да и сам главнокомандующий 87 болгарской армии генерал-майор Никола Жеков прямо заявил в беседе с австрийским журналистом: «Если Россия попытается атаковать нас, она обнаружит, что наша армия будет сражаться с таким же энтузиазмом, как против англичан и французов»[78]. К этим официальным заявлениям добавлялись не всегда проверенные разведданные, которые разведки стран Антанты поставляли своему военно-политическому руководству. Например, 19 января российский военный агент в Копенгагене полковник Сергей Николаевич Потоцкий докладывал со ссылкой на своего агента «Кривоноса», что якобы «болгарские и турецкие войска в большом количестве переправлены на французский фронт, переодетые в немецкие мундиры»[79]. Эта и подобные ей нелепицы делали свое дело. В целом, в первые месяцы 1916 г. в странах антигерманского блока начался долгий и неприятный процесс осознания того факта, что антантофильская оппозиция в Болгарии не оправдала возлагавшихся на нее надежд и встала под знамена правительства. Война «перетасовала» колоду болгарских политических деятелей. Некоторые из ранее принадлежавших к так называемой «дворцовой» партии (например, генерал Михаил Савов, Никола Геннадиев) встали в открытую оппозицию к царю, что сопровождалось изменением их внешнеполитической ориентации и наиболее ярко проявилось в случае с Геннадиевым. Другие, числившиеся до октября 1915 г. сторонниками Антанты, волей-неволей в силу сложившихся обстоятельств поддержали курс кабинета Радославова и выступили за сохранение и упрочение союзных связей с Германией. Например, в демократической партии в годы войны возникло такое течение, к которому можно отнести Рашко Маджарова, Григора Василева, профессоров Владимира Моллова и Георгия Данаилова. Своеобразную позицию занял шеф партии Малинов. Он не был столь увлечен успехами армий Четверного союза и не стал таким открытым германофилом, как некоторые из его близких товарищей и соратников[80]. Как сообщал из Бухареста в МИД российский журналист Василий Григорьевич Янчевецкий (позднее ставший известным писателем, опубликовавшим ряд исторических романов под псевдонимом В. Ян), «среди нынешней болгарской оппозиции Малинов... является самой крупной величиной: на него возлагаются болгарами надежды, что в случае ухудшения общего положения Болгарии он сможет явиться “мостом” для нового сближения с Россией»[81]. Поэтому, выступление Малинова в Народном собрании 29 февраля во время дебатов по подготовке ответа на тронную речь царя было весьма знаменательным. «Не понимаю,– заявил лидер демократов,– почему в тронной речи не упомянуто в рядах наших врагов имя России... Я думаю, однако, что все те позорные дела, которые совершили англичане и французы в Салониках, не более позорны, чем то, что совершила великая Россия против болгарского народа в Варне. ...Такие различия, которые делаются в тронной речи, не нужны, вредны. Если кто-то всерьез думает, что такими различиями можно исправить те или иные ошибки, то он обманывается»[82]. Комментируя выступление Малинова, Янчевецкий высказывал мнение, что нельзя создавать иллюзий, будто от шефа демократической партии «можно ожидать каких-либо решительных шагов для фактической перемены болгарской политики. Так же, как и все болгары, Малинов даже в этой речи является определенным националистом, оставаясь на почве идеи полного объединения болгарского племени, оставаясь совершенно безучастным к русскому взгляду на этот вопрос, предвидя даже возможность новой борьбы во имя его и призывая Болгарию быть к ней готовой»[83]. Сходный комментарий дали ключевым словам Малинова и «с другой стороны» – в передовице венской газеты «Фремденблатт». По ее словам, эта речь «кладет конец русофильскому периоду в истории Болгарии... Чем больше надежды болгарского народа устремляются к Македонии, тем глубже становится пропасть между Россией и Болгарией. При всем этом теоретически русофильская идея в Болгарии могла бы процветать. Но тот факт, что приверженцы этой идеи ее похоронили, и что ныне в Болгарии от Дуная до Эгейского моря есть только болгары, сам по себе является триумфом, равным по значимости успехам болгарского оружия»[84]. Янчевецкий обращал внимание на то, что «Малинов не выступает открытым противником Фердинанда и его политики, критикуя лишь способы ее проведения и неудачный выбор ее руководителей». Янчевецкий напоминал, что и ранее, в бытность главой кабинета, Малинов «вызывал сильные упреки оппозиции тем, что не проявлял самостоятельной политики своей партии, о которой он говорил, находясь в оппозиции, и в значительной степени являясь таким же орудием Фердинанда, как и министры других партий. Поэтому, и настоящую речь Малинова,– резюмировал российский журналист,– надо понимать лишь как его попытку дискредитировать политику Радославова, заставить Фердинанда обратиться к нему, как лицу, способному создать необходимое для короны доверие между партиями. Таким лицом Фердинанд действительно продолжает считать Малинова, несмотря на его оппозицию правительству»[85]. Применительно к весне 1916 г. трудно назвать болгарские антантофильские партии в целом, в отличие от ситуации, имевшей место до вступления страны в войну, когда политические партии различались, главным образом, по своей внешней ориентации. С осени 1915 г. линия водораздела проходила уже внутри этих партий, а не между ними. В той или иной степени под влиянием болгарских военных успехов конца 1915 г. все без исключения буржуазные и мелкобуржуазные политические партии осуществили некоторый дрейф в прогерманском направлении и время от времени делали Германии различного рода реверансы[86]. Так, лидер германской католической партии Центра Маттиас Эрцбергер во время пребывания в Софии с 10 по 14 февраля «из многочисленных бесед вынес цельное впечатление, что Германия имеет в настоящее время в Болгарии необыкновенно горячего союзника, который решил сохранить и в будущем верную дружбу с нами. Министерство Радославова, которое располагает в парламенте ничтожным большинством, в своей иностранной политике поддерживается теперь почти всеми партиями. Лишь ничтожная часть верна и поныне русофильскому направлению... Часто выражалось пожелание, чтобы Германия сделала все для обессиления в стране русофильских стремлений»[87]. Но изменения затронули и ряды русофилов. Например, орган «народняков» газета «Мир» публиковала статьи, не только благоприятные для Германии и Австро-Венгрии, но и поистине враждебные в отношении держав Антанты. Авторами этих статей выступали бывшие «антантофилы» Борис Вазов, Атанас Буров, Иван Пеев-Плачков и др. Как справедливо заметил Эмери в упоминавшемся уже февральском меморандуме, «бывшие адвокаты союза с Антантой находятся в том же положении, что и английские сторонники невмешательства в войну. Изменить политику Болгарии это значит в современных условиях поднять внутреннюю революцию, которая столь же вероятна, как и антивоенная революция в Англии». Весьма удачное сравнение и вполне понятное британскому читателю[88]. Поэтому сербы искренне возмущались, по их словам, «пустой болтовней» некоторых органов печати в странах Четверного согласия о каком-то расколе, будто бы существовавшем между болгарским правительством, с одной стороны, и болгарскими народными массами, с другой. Павле Попович, бывший профессор словесности Белградского университета, в интервью редактору английской газеты «Морнинг пост» категорически утверждал: «Все болгары вполне солидарны со своим преступным правительством, раз дело идет о том, чтобы погубить сербов. Вся Болгария, как один человек, стоит на стороне Австро-Германии»[89]. Вообще, когда из той или иной английской газеты вылетала очередная «утка» по поводу слухов о сепаратном мире с Болгарией, это вызывалось в каждом конкретном случае определенной причиной и преследовало определенную цель. Так, с целью успокоить сербов и просербское лобби в Великобритании, 16 февраля в «Таймс» появилась статья, в которой содержались ни на чем не основанные утверждения, будто «правительство Фердинанда Кобургского... прилагает всевозможные усилия для того, чтобы загладить свою вину перед Россией и ее союзницами. Болгары ищут способы и пути, ведущие к примирению с державами Четверного согласия. Но,– успокаивала газета,– напрасны все надежды Фердинанда Кобургского, напрасны все его старания вновь сблизиться с державами Четверного согласия; эти державы по-прежнему не считают возможным вести переговоры и, вообще, иметь какое бы то ни было дело с такой личностью, каков Фердинанд Кобургский. В глазах всего мира даже преступный Вильгельм Гогенцоллерн более достоин носить корону, чем изменник Фердинанд». Заканчивалась статья словами, ради которых она и была написана: «Мы останемся верны принципам, изложенным в парламентском заявлении премьер-министра Великобритании Асквита от 2 ноября 1915 г.: мы не допустим до того, чтобы Сербия осталась во власти преступников и вероломных интриганов»[90]. Поистине, у кого что-то болит, тот о том и говорит! Итальянцев в этих слухах о возможном сепаратном мире с Болгарией беспокоил совсем другой аспект – албанский. Нью-йоркская газета «Сан» 17 февраля 1916 г. сообщила, что в итальянских дипломатических сферах носятся упорные слухи, будто главной целью посещения Вены Фердинандом Кобургским было желание последнего добиться уступок в пользу Болгарии при решении участи Албании. «...По-видимому, Фердинанд не остановился даже перед угрозою заключить сепаратный мир с державами Четверного согласия и этим путем добился для себя уступок»91. Подозрительность итальянцев доходила до абсурда. Так, они полагали, что Фердинанд намеревается возвести на албанский престол своего младшего сына князя Кирилла, и эту кандидатуру якобы тайно поддерживает не кто иной, как... российский император (это в условиях войны между Россией и Болгарией!)[92]. Италия, конечно, была слишком слаба для того, чтобы проводить в отношении Болгарии самостоятельную политику, отличную от политики всей антантовской коалиции. Но Консульта решила идти другим путем – она пыталась втянуть своих союзников в обсуждение вопроса об отдельном мире с Болгарией, надеясь убедить их в необходимости и целесообразности такового. Об этом свидетельствует рапорт Беренса из Рима в морской Генштаб от 10 февраля. В нем военно-морской агент излагал содержание своего разговора с неким источником «Ч» и был убежден, что тот выражал не свое личное мнение, а безусловно, взгляд итальянского правительства. Рассуждения «Ч» сводились к следующему: Болгария достигла удовлетворения своих македонских притязаний и теперь не очень склонна воевать исключительно ради своих союзников, ведь получить от Фердинанд держит ключи от Балкан. Политическая карикатура них она уже больше ничего не может. Поскольку главнейшей целью Антанты должно быть победоносное окончание войны во что бы то ни стало, итальянец призывал смотреть на вещи трезво, отбросив сентиментализм и политику чувств и руководствуясь исключительно расчетом и реальным положением вещей. По его мнению, одним из средств, ведущих к достижению этой главной цели, являлось привлечение Болгарии на сторону Антанты примерно на следующих условиях: «Не заставляя ее идти против... Германии и Австрии, можно было бы предложить ей держать в респекте греков и идти против турок. За ее участие в войне на нашей стороне ей можно предложить Салоники и даже Кавалу. Можно быть уверенным, что тогда Союзникам не придется беспокоиться за участь этих портов, ибо болгары защитят их против кого следует, даже если бы Германия и Австрия решились отнять их у нее силой». По подсчетам «Ч», это высвободило бы контингент Салоникской экспедиции, румынскую армию и те русские войска, которые были «прикованы» к румынской границе, следовательно, около 1 млн человек. «С другой стороны,– продолжал собеседник Беренса,– мы освободились бы от забот с турками и явилась бы вновь возможность овладеть Проливами, но уже с большей вероятностью на успех, так как на этот раз атаку можно было бы вести с севера, где она имеет гораздо больше шансов на успех». Что касалось самого щекотливого момента в этом деле, т.е. позиции греков и сербов, то, по убеждению итальянца, «греческие протесты и даже выступление против нас совершенно не опасны, ибо Греция в полной власти Союзников со стороны моря. ...Сербию можно вознаградить с излишком за счет Австрии. Она будет иметь достаточный выход к морю, притязания же ее на спорную часть Македонии все равно ей придется теперь оставить». Разбирая подробно этот вопрос, «Ч» все время подчеркивал, что приходится говорить не столько о желательном, сколько о возможном и не забывать, что для достижения первого надо, во всяком случае, раньше достигнуть второго. По его словам, «Италия не может предложить первой такую комбинацию, ибо сейчас же подвергнется упрекам в эгоизме и заинтересованности; она в данном случае лишь хочет, чтобы остальные ее союзники хотя бы обсудили этот вопрос, не отбрасывая его сразу из мотивов, лежащих, главным образом, в области чувств, а не реальной политики». Желая казаться откровенным, он добавил, что понимает следующее: «...Россия защищает сербов не только от Австрии, но и от Италии, но ... спорные вопросы между Италией и Сербией уже улажены и интересы их разграничены (уж не в Лондонском ли договоре от 26 апреля 1915 г., обусловившем вступление Италии в войну на стороне Антанты согласием на присоединение к королевству Виктора Эммануила III обширных территорий, населенных югославянами? – Г.Ш.). Ослабленная теперь Сербия ни в коем случае не представляет никакой опасности для Италии. Желание привлечь Болгарию продиктовано поэтому исключительно желанием улучшить наше стратегическое положение». На все эти доводы Беренс вкратце ответил, что отношение русского народа к сербскому вопросу, «хотя и лежащее преимущественно в области чувств, тем не менее настолько реальный фактор, что им пренебрегать или его обойти совершенно невозможно. Во всяком случае,– заключил Беренс,– Россия никогда не сможет первой поднять вопрос о сближении с Болгарией, пока обстоятельства таковы, как они сейчас». На это Беренсу было отвечено, что кроме России, некому поднять этот вопрос «достаточно авторитетным образом, ибо Францию, не могущую до сих пор отказаться от политики поддержки Греции, в противовес Италии, трудно будет убедить в желательности отдать болгарам Салоники и Кавалу»[93]. На такой неопределенной ноте разговор и закончился, но как показывают российские дипломатические документы, итальянцы, понимая, какую роль играет Россия в формировании политики всей антантовской коалиции по болгарскому вопросу, на этом не успокоились. Примерно в те же дни, во второй декаде февраля, итальянский посол в Петрограде маркиз Андреа Карлотти, встретив Кудашева в одном из клубов, как бы между прочим ему сказал, что у него имеются сведения о трениях между болгарами и австрийцами[94]. Эти слова явно были предназначены для передачи генералу Алексееву. Карлотти, по всей видимости, надеялся, что тот, как человек военный, гораздо менее подвластен эмоциональным предрассудкам в отношении Болгарии и склонен смотреть на вещи с практической точки зрения. Тем не менее, препровождая через Кудашева Сазонову рапорт Беренса, Алексеев заметил: «Мне кажется, что до устранения Фердинанда Кобургского Болгария будет во власти Германии и Австрии». Начальник дипломатической канцелярии при Ставке, со своей стороны, писал Сазонову: «С этими словами нельзя не согласиться. Царь болгарский, несомненно, самое главное препятствие к каким бы то ни было уговорам нашим с Болгарией, могущим поссорить последнюю с Центральными державами. Предложение же, изложенное собеседником нашего морского агента, без всякого сомнения, если бы оно было Болгариею принято, поссорило бы ее с Германией и Австро-Венгрией, хотя оно формально против них не направлено. Впрочем,– добавлял Кудашев,– не только личность болгарского государя послужит препятствием осуществлению комбинации, по существу нам выгодной. Трудно войти фактически в конфиденциальные сношения с Болгарией и еще труднее было бы убедить наше общественное мнение пойти на примирение с “изменницею славянскому делу” Болгариею, причем последняя, вместо заслуженной кары, получила бы территориальные выгоды за счет Сербии и Греции». И все же, по убеждению Кудашева, «мысль, лежащая в основе донесения... Беренса, настолько интересна, что заслуживает, ... чтобы с ней ознакомилось императорское министерство»[95]. 25 февраля разговор на болгарскую тему состоялся между Карлотти и Сазоновым. Как явствует из донесения маркиза в Рим, российский министр был склонен различать политику царя Фердинанда и чувства и устремления болгарского народа. Одновременно, ссылаясь на другие мнения, Карлотти добавил от себя, что, воспользовавшись слабостью оппозиции, Кобург сумел удачно совместить свою политику с требованиями и чувствами народа, которые не были учтены Антантой. Это доказывало, по мнению посла, что Кобург проявил себя глубоким знатоком психологии своего народа[96]. Итальянцы не ограничились консультациями со своими союзниками по болгарскому вопросу, а тогда же решили прозондировать самих болгар. Как уже упоминалось, 22 февраля состоялся разговор Тедески с Червенаковым. Итальянский журналист, который и ранее неоднократно выступал в печати с проболгарскими статьями, прямо заявил, что на послевоенной мирной конференции его страна поддержит Болгарию в ее национальных стремлениях, ибо их интересы на Балканах не пересекаются. Говоря о французско-итальянских противоречиях по балканским вопросам, Тедески подчеркнул: «Франция проектирует создать “Великую Грецию”, “Великую Сербию” и “Великую Румынию”. Это во вред нам. Италия рассчитывает на “Великую Болгарию”, за которую будет бороться на будущей мирной конференции». Напоминая о ноябрьской (1915 г.) беседе Георгиева с майором Кастольди, журналист выразил убеждение, что только последний может вести разговор с болгарами о примирении[97]. В 1905 г., будучи капитаном, он принимал участие в реформе жандармерии во Флорине (Битольский вилайет), когда эта территория еще входила в состав Османской империи[98]. По словам Тедески, майор «и ныне еще настаивает перед королем, перед министром Соннино и перед генералом Кадорной (начальником штаба и фактически главнокомандующим итальянской армии. – Г.Ш.) на принятии своих проектов разрешения болгарского кризиса. Он неоднократно был на докладе в Консульте и перед королем, где обстоятельно объяснял, что Македония должна быть болгарской и что Италия должна граничить с Великой Болгарией на албанской территории». Генерал Луиджи Кадорна,–продолжил Тедески,– против вмешательства Италии в военные операции на Балканах. «Министр Соннино придерживается другого мнения, но король более склонен следовать советам генерала Кадорны, чем всем другим». И здесь корреспондент как бы невзначай затронул вопрос, ради которого, очевидно, и были сделаны все предшествующие откровения. В изложении Червенакова итальянец сказал буквально следующее: «Генерал Кадорна... предполагает, что болгары не предпримут военных операций против итальянцев у Валоны (итальянская транскрипция города Влёры. – Г.Ш.). Он искренне желал бы этого избежать, поскольку будущие отношения между нами (т.е. Болгарией. – Г.Ш.) и Италией очень легко могли бы быть урегулированы к пользе обеих стран. Италия не претендует на Албанию. Она имела возможность оккупировать Скутари (Шкодру. – Г.Ш.), но не сделала это, поскольку желает иметь своих солдат свободными для Италии. Владения Валоной для нее достаточно»[99]. Таким образом, целью Тедески во время этого разговора было разведать у Червенакова военные планы болгар и одновременно предостеречь их, обезопасив свою страну от столкновений в Албании. Отсюда и ничем не прикрытое предложение о разделе сфер влияния там. Червенаков разгадал побудительные мотивы корреспондента газеты «Трибуна», поскольку и спустя шесть дней после беседы, 28 февраля, в своем очередном рапорте в Кюстендил он снова возвратился к ее анализу и написал: «...Разговор с Тедески ясно показывает, насколько Главная квартира (итальянская. – Г.Ш.) озабочена албанской операцией. В Италии опасаются, что если совместная операция наших войск и австрийцев принудит итальянцев оставить Валону, как это произошло с Дураццо, то дух в народе и в армии будет сильно поколеблен»[100]. Что же касается возможных дальнейших болгарско-итальянских контактов, то Червенаков, со своей стороны, подтвердил перед Жостовым слова Тедески о болгарофильстве Кастольди и его большом влиянии на Виктора Эммануила III и на Кадорну, при этом сославшись на опыт своих личных сношений с Кастольди в Албании в 1914 г. и в Риме. Рапорт военного атташе оканчивался такой полузагадочной фразой: «Он (Кастольди. – Г.Ш.) готов встретиться с каким-либо нашим офицером – доверенным лицом в Албании и лично поверить ему бoльшие тайны касательно итальянского отношения к Болгарии, чем те, которые уже были сообщены г-ну Георгиеву»[101]. Это итальянское предложение осталось без ответа. Хотя в Софии внимательно следили за развитием внутриполитической обстановки в Италии, там все же не думали об отдельном болгарско-итальянском примирении, а больше надеялись на то, что Италия, последовав примеру Черногории, выйдет из войны, подписав сепаратный мир со всеми членами Четверного союза. Румынский поверенный в делах в Софии Александру Гурэнеску 11 февраля доносил в Бухарест, что в кругах, близких к престолонаследнику Борису, настойчиво говорят о скором заключении такого мира и питают в этом смысле надежды на неизбежную отставку кабинета Саландры[102]. Интерес же румынского дипломата к этому вопросу вполне объясним, поскольку с начала 1916 г. в вопросе о мире Антанты с Болгарией все большее значение приобретал румынский фактор, а сама проблема рассматривалась в антантовских столицах через призму протекавших в Бухаресте переговоров о присоединении Румынии к Четверному согласию. Да и сами румынские дипломаты все чаще и настойчивее стали поднимать в своих разговорах с коллегами из стран Антанты проблему возможного мира с Болгарией, как бы стремясь исторгнуть заверения в его принципиальной невозможности. В телеграмме от 18 января румынский посланник в Петрограде Константин Диаманди, передавая министру иностранных дел Эммануилу Порумбару содержание своей беседы с 93 Генерал-лейтенант граф Луиджи Кадорна, начальник штаба итальянской армии Бьюкененом о положении на Балканах, сообщал следующее: «Что касается Болгарии, то, по личному мнению посла, было бы ошибкой заключить мир с болгарами на основе предоставления им Македонии. Если бы это случилось, то Сербия была бы так сжата, что она с трудом могла бы удержаться в Боснии, если она получила бы эти провинции. Что касается России, то г. Сазонов является противником всяких попыток в этом направлении и не согласился бы вести переговоры с королем Фердинандом. Но здесь продолжают делать различия между болгарским народом и его королем»[103]. Со своей стороны, Янчевецкий доносил из Бухареста 15 февраля: «Взаимная ненависть между румынами и болгарами настолько сильна, что столкновение между ними неминуемо. Румыны говорят: “Раз болгары выступили против России, мы будем с Россией. Но в тот день, когда Россия вздумает простить Болгарию, она потеряет и Румынию, и Грецию”»[104]. В марте 1916 г. взаимосвязь и взаимозависимость болгарского и румынского факторов в политике держав Антанты стала еще очевиднее. 2. Болгарский фактор в контексте выработки Союзниками стратегии коалиционной войны (март 1916 г.) Март 1916 г. в истории коалиционной войны, которую вела Антанта против германского блока, ознаменовался важной вехой в деле координации военных операций ее армий. Дело в том, что с самого начала войны эффективной системы такой координации между Союзниками выработано не было. Более того, как мы уже видели на примере болгарского фактора, между государствами Антанты существовали серьезные противоречия, проистекавшие из соперничества, различия целей, методов и средств борьбы. Положение усугублялось географическим разделением Союзников на три группы, их разобщенностью, неравенством военно-экономических потенциалов. Сражаясь на границах монолитного блока противников, державы Антанты долгое время не могли использовать свое численное и материальное превосходство над германской коалицией[105]. Лишь к концу 1915 г., после полутора лет тяжелых испытаний и больших жертв, когда Союзникам стало ясно, что секрет победы кроется в единстве действий, идея необходимости выработки общесоюзной стратегии завоевала умы военных и политических деятелей держав Антанты. 6-8 декабря в Шантийи состоялась конференция главнокомандующих и представителей союзных армий. Ее решения отразили предложенную французским командованием стратегическую концепцию. Исход войны должен был решаться на главных театрах – французском, российском и итальянском – согласованным наступлением всех союзных армий[106]. Генерал Алексеев, ознакомившись с протоколами конференции, считал необходимым «установить общую идею борьбы постепенного сжимания и окружения Германии, выработать соответственно с этим значение отдельных театров и что на них желательно достигать, согласовывать по времени операции на различных фронтах. Без всего этого действия противника носят характер глубоко продуманных общего значения предприятий, наши – каких-то частных ударов, не связанных ни общностью замысла, ни временем: когда одни атакуют, другие по различным причинам бездействуют»[107]. Естественно, предполагалось прояснить, помимо прочего, место и роль Салоникской экпедиции и тесно связанного с ней болгарского фактора в общей стратегии Союзников. Уже с начала 1916 г. французское военное руководство вело подготовку к новой конференции в Шантийи, разрабатывая к ней более развернутый и конкретный план действий союзных армий. Кроме того, было решено созвать военно-политическую конференцию держав Антанты с участием руководящих министров союзных государств[108]. Мы остановимся на работе этих мартовских конференций только в связи с интересующим нас вопросом о сепаратном мире с Болгарией. Проблема координации военно-политической деятельности Союзников приобрела особую актуальность после того, как 21 февраля на полную мощь заработала «верденская мясорубка». На совещании представителей союзных генеральных штабов в Шантийи, проходившем 5-7 марта, представители Верховного командования сербской армии представили «Записку о плане военных действий на Балканах». Сербы предлагали развернуть боевые действия по нескольким направлениям: русских войск – против болгар в районе Дуная, а против турок – на Кавказе и близ Босфора, итальянцев – в Альпах, французов, англичан, сербов и черногорцев – на Салоникском фронте. Задачей этих сил было овладение Стамбулом и Проливами, вторжение на венгерскую равнину и вывод монархии Габсбургов из войны, а также нанесение удара по Болгарии. Аргументируя значение этого проекта, его составители писали: «Это единственный способ преградить путь австро-германцам в Константинополь и дальше – в Малую Азию, на перекресток дорог в Египет, Месопотамию, Персию и Индию»[109]. Такой грандиозный план не был принят, главным образом, из-за противодействия англичан, полагавших, что основная задача Союзников – обеспечение концентрации всех сил Антанты на Западном фронте. Таким образом, совещание 5-7 марта закончилось безрезультатно, ибо его участники не выработали какого-нибудь конкретного решения. Тем не менее, после этого совещания между Францией и Великобританией состоялись переговоры о дальнейших планах ведения войны, в ходе которых Союзники условились об использовании на балканском театре военных действий сербской армии. Именно это позволило принять важное решение об открытии Салоникского фронта. В послании Жоффра Саррайлю от 10 марта указывалось, что политическая деятельность Антанты на Балканах будет заключаться в усилении ее влияния там. Это должно было выразиться в привлечении в антигерманский блок нейтральных Румынии и Греции, а также, по возможности, в отрыве от враждебной коалиции Болгарии и Турции. Командующему экспедиционным корпусом предписывалось держать болгар под непрерывной угрозой наступления со стороны Салоник и самому быть готовым перейти в такое наступление в направлении Софии в том случае, если «положение сил изменится в нашу пользу и сделает осуществимой подобную операцию». Подобное изменение, по словам Жоффра, могло произойти, например, в случае, если румынская армия вступит в борьбу на стороне Антанты[110]. Принятое французским главнокомандующим решение официально было утверждено на следующем совещании представителей Союзников в Шантийи 12 марта[111]. Сообщая Бриану об этом решении, Жоффр подчеркивал, что «оно доставит болгарам максимум беспокойства за их недавние завоевания». В этот же день, как бы перекликаясь с решениями конференции в Шантийи, пришла телеграмма Палеолога из Петрограда, в которой сообщалось: «Новости из Болгарии указывают на то, что верность этой страны немцам поколеблена и что она решила не продолжать свое участие в войне, поскольку не ожидает более никаких важных приобретений». Завершал же посол свое известие такой сентенцией: «Одновременное материальное и моральное давление на Болгарию могло бы оказаться решающим для отрыва ее от германского союза»[112]. Комментируя в телеграмме Бриану от 16 марта эту рекомендацию Палеолога, Жоффр счел необходимым высказать мнение, что наступательная деятельность армии Сар Генерал Жозеф Жоффр, главнокомандующий французской армии райля (т.е. «материальное давление») не может осуществиться «до тех пор, пока атака не будет включать в качестве обязательного элемента блеф ограниченной продолжительности (подчеркнуто в оригинале. – Г.Ш.), который можно было бы использовать для того, чтобы присоединить к материальному давлению на Болгарию моральное давление в том виде, в каком Вы (т.е. Бриан. – Г.Ш.) предусматриваете в Вашей телеграмме от 12 марта»[113]. К сожалению, нам не удалось найти упомянутую телеграмму Бриана от 12 марта. Но можно предполагать с большой долей уверенности, что глава французского правительства, этот закоренелый противник сепаратного мира с Болгарией, мог согласиться в принципе на такой мир лишь при условии, если болгарам предварительно будет нанесен сокрушительный удар, который поставит их на колени перед Антантой. Что же касается «морального давления», то Бриан и Жоффр, очевидно, имели в виду деятельность дипломатии и тайных спецслужб, которые должны были найти пути для психологического нажима на болгарских политических деятелей с целью обострить их отношения с Германией[114]. Как пишет Дамянов, «по всему видно, что вдохновителем этого плана выступало британское правительство»[115]. Очевидно, следовало бы воздержаться от столь категоричной формулировки, особенно имея в виду уже цитированную переписку в «треугольнике» Бриан – Жоффр – Палеолог. В качестве доказательства своего тезиса Дамянов упоминает некий меморандум болгарских политиков, публицистов и коммерсантов, проживавших в Лондоне. Этот меморандум, призывавший к заключению сепаратного мира с Болгарией на основе признания ее завоеваний в результате войны с Сербией, был представлен на Кэ д’Орсе буквально на следующий день после военной конференции в Шантийи, т.е. 13 марта. По словам Дамянова, появление этого документа «показывало, что по вопросу о сепаратном мире с Болгарией британское правительство имело определенно положительное мнение, сколь бы осторожно оно ни держалось. В противном случае оно бы не потерпело действия, находящегося в противоречии с его собственными интересами»[116]. Проведенный источниковедческий анализ этого документа убеждает в ошибке Дамянова. Во-первых, по вопросу об авторстве. Он приписывает составление меморандума болгарам, проживавшим в Лондоне, без указания конкретных фамилий. К сожалению, мы не располагаем конкретными данными о том, сколько болгарских подданных проживало в Лондоне к марту 1916 г., если они вообще не были интернированы после начала войны между Великобританией и Болгарией. Но весьма сомнительно, что среди них насчитывалось достаточное число квалифицированных «политических деятелей, публицистов и коммерсантов» для того, чтобы составить и распространить такой меморандум, взбудораживший общественное мнение в Англии и за ее пределами. На самом деле автором был Хауэлл, находившийся тогда в Салониках и распространивший свой меморандум среди политических деятелей и журналистов в Лондоне. Все это явствует из названия документа, а также его терминологии[117]. Правильность данного утверждения подкрепляет донесение французского консула из Салоник, полученное на Кэ д’Орсе в тот же день, что и означенный меморандум. В нем говорилось следующее: «Бригадный генерал Хауэлл, который несколько месяцев назад написал антисербское письмо (речь идет, очевидно, об одном из предыдущих меморандумов генерала, упомянутых выше. – Г.Ш.), и который в настоящее время находится в Салониках, где он встречается с болгарскими офицерами и работает в пользу мира с болгарами, только что написал другой меморандум, рекомендующий заключить такой мир за счет сербов»[118]. На обоих документах рукой одного и того же чиновника Кэ д’Орсе помечено, что они «препровождены в Лондон 21 марта вместе с письмом, в котором выражался протест против поведения генерала Хауэлла». Имеется в деле и само «протестное письмо» в виде телеграммы Бриана П. Камбону. Здесь, кстати, тоже говорится о Хауэлле как об авторе меморандума и предлагается через Грея воздействовать на строптивого генерала, дабы тот отказался от идеи заключения сепаратного мира с Болгарией, поскольку эта идея может иметь опасные последствия для Антанты в плане взаимоотношений с сербами и греками[119]. О деятельности Хауэлла в Салониках Форин оффис заблаговременно узнал и по 96 своим каналам. Греческие офицеры проведали о попытках генерала начать переговоры с болгарской главной квартирой в Кюстендиле, сообщили эту новость Макензи, а тот через Эллиота поспешил уведомить Форин оффис[120]. Распутывая этот дипломатический «клубок», задаешься вопросом: почему, получив столь важные сведения 13 марта, Бриан информировал Лондон о своем недовольстве лишь спустя восемь дней, 21-го? Ответ находим в сопоставлении названных фактов с содержанием других французских дипломатических документов. Так, еще 11 марта французский премьер имел встречу с Весничем. Тот по поручению принца-регента Сербии Александра говорил о болгарофильских тенденциях среди офицеров армии Саррайля и даже в его ближайшем окружении[121]. 14 марта Бриан затребовал от последнего четкий и ясный ответ на вопрос: имеются ли прямые или косвенные контакты с болгарскими военачальниками?[122]. Саррайль ответил 16 марта отрицательно, добавив при этом, что ему неизвестны взгляды его правительства по данному вопросу, а посему он лишен основы для дискуссий с болгарами. «К тому же,– смиренно докладывал генерал,– не мне судить, хорошо или нет было бы пойти на сближение, а в положительном случае – сколько и каким образом можно было бы за такое сближение заплатить. Я направил вчера (т.е. 15 марта. – Г.Ш.) одного офицера в Афон для того, чтобы по возможности найти платных агентов для моей разведывательной службы, и это все!». С другой стороны, Саррайль не скрыл от своего правительства, что «на границе имеют место братания между греческими, германскими и болгарскими офицерами, а полковник Трикупис ...зондировал офицеров моего штаба на предмет, не желал ли бы я встретиться с болгарскими офицерами». В этой же телеграмме Саррайль сообщал, что англичане хотели распространить одну явно болгарофильскую прокламацию, в которой в то же время содержались резкие нападки на царя Фердинанда, но Саррайль отказался выделить самолет для этой цели[123]. В мемуарах генерал впоследствии написал, что в своем ответе он «мог бы все свалить на англичан, в частности на начальника их штаба (т.е. на Хауэлла. – Г.Ш.), ... который был страстным болгарофилом и не прекратил переговоры с нашими врагами. Я предпочел не говорить ничего». Действительно, в телеграмме о Хауэлле нет ни слова! Что же касается миссии французского офицера в болгарский Зографский монастырь на Афоне, тот как явствует из воспоминаний Саррайля, монахи прислали ему икону и воззвание «К свободной Болгарии!», в котором содержались призывы к дружбе с Францией и Россией. По словам генерала, тогда же, в марте 1916 г. копию этого воззвания он переправил в Болгарию при посредничестве членов религиозной конгрегации лазаристов[124]. Теперь сделаем несколько промежуточных выводов. Указанная телеграмма Саррайля, полученная и расшифрованная на Кэ д’Орсе 17 марта, обусловила затяжку с отправлением протеста в Лондон. В то же время, содержавшиеся в ней сведения об англичанах заставили Бриана думать о том, что меморандум Хауэлла это не единичное и не случайное явление. Французский премьер начал подозревать, что британское правительство проводит какую-то свою, особую линию в отношении Болгарии. Такая же мысль содержится и в рассуждениях Дамянова[125]. Но на фоне этого вполне закономерного утверждения нелогичным выглядит уже приведенное его заключение о том, что британское правительство было вдохновителем плана отрыва Болгарии от Центрального блока и влияло в этом смысле на Бриана, а через него и на Жоффра. Уже упомянутый обмен телеграммами французских премьер-министра и главнокомандующего от 12 и 16 марта мы можем трактовать исключительно в том же смысле, что и стокгольмский демарш Вальца – готовность к зондажу и не более того! В этом заключается второе возражение против схемы, выстроенной Дамяновым. Если даже предположить, что британское правительство весной 1916 г. действительно склонялось к заключению сепаратного мира с Болгарией, то оно вело себя очень осторожно и своих намерений не афишировало. Ни о каком давлении с его стороны на Бриана в данном вопросе говорить не приходится. К тому же, сомнителен и тезис Дамянова о том, что в самом британском кабинете царило единство. Коалиционное правительство Асквита, существовавшее к тому времени 97 уже более девяти месяцев, так и не сумело выработать четкой политической линии и превратиться из вынужденного союза партий в союз единомышленников[126]. А кроме того, проблема сепаратного мира с Болгарией была тесно связана с судьбой Салоникской экспедиции. Но мартовские совещания в Шантийи показали, что по этому вопросу во мнениях англичан царил полный разнобой. Китченер и Робертсон, вместе с большинством членов британского военного комитета выступали против усиления Салоникского фронта дополнительными войсками. В то же время главнокомандующий войсками в Великобритании фельдмаршал Джон Френч записал в протокол конференции свое особое мнение, противоположное этому. В самом же правительстве министр вооружения Дэвид Ллойд Джордж и министр колоний Эндрю Бонар Лоу выступали за то, чтобы сохранить присутствие английских войск в Салониках. Их поддерживал лидер ольстерских юнионистов сэр Эдвард Карсон. Хотя он, будучи сторонником активных англо-французских действий на Балканах и выражая свое недовольство медлительностью кабинета, вышел из него еще 19 октября 1915 г., но по-прежнему оставался «некоронованным королем Ольстера» и одним из руководителей консервативной партии. Не считаться с этим, осознавая всю шаткость положения своего коалиционного кабинета, Асквит не мог. Сам он, а также Грей и А. Никольсон, по воспоминаниям Робертсона, занимали колеблющиеся позиции: они поддерживали то Ллойд Джорджа, то его главных оппонентов Китченера и Робертсона[127]. Поэтому, на наш взгляд, нельзя объяснять, как это делает Дамянов, толерантное отношение британского кабинета к мартовскому меморандуму Хауэлла тем, что якобы само правительство имело определенно положительное отношение к возможности заключения сепаратного мира с Болгарией. По всей видимости, четкой и согласованной балканской стратегии британский кабинет к марту 1916 г. еще не выработал. В связи с этим хочется привести мысль французского академика П. Ренувена, крупнейшего знатока в области теории и истории международных отношений. Характеризуя черты, присущие англичанам в процессе принятия внешнеполитических решений, он отметил, что «британская внешняя политика не определяется принципами или симпатиями», Великобритания решает международные проблемы лишь тогда, когда они непосредственно встают перед ней, а не предвидит их заранее. Каждый англичанин, по его словам, вообще «живет инстинктом и интуицией»[128]. Болгарский же и вообще балканский вопрос весной 1916 г. определяющего места в британском военно-стратегическом планировании не занимал. Как явствует из мемуаров сына А. Никольсона Гарольда, почти вплоть до окончания военных действий в Форин оффис мало касались возможных перспектив послевоенного умиротворения болгар[129]. Поэтому терпимость британского кабинета объясняется как раз отсутствием у него четкой стратегии, а не принципиальным согласием с основными положениями меморандума. К тому же в Англии на всем протяжении войны считалось совершенно допустимым и даже нормальным явлением распространение различных печатных материалов, лоббировавших интересы малых балканских государств и национально-освободительных движений. В прессе свободно обсуждались внешнеполитические проблемы, правительст Фельдмаршал Горацио Герберт Китченер, британский военный министр венная политика часто подвергалась открытой критике. Поэтому из одного лишь факта появления меморандума Хауэлла никак нельзя автоматически выводить благосклонное отношение кабинета к основным положениям этого документа. Что же касается Бриана, то в качестве доказательства непоколебимости его позиции по вопросу о мире с Болгарией приведем следующий факт. И после протестующего письма от 21 марта вплоть до конца месяца, а также в начале апреля до французского премьера продолжали доходить известия о пресловутом болгарофильстве офицеров Салоникского экспедиционного корпуса. Так, Гильмен в телеграмме из Афин от 22 марта известил, что венизелистская газета «Неа Эллас» сообщала о встречах французских и болгарских офицеров, якобы имевших место в одном селе недалеко от Битоля. В согласии с Саррайлем посланник «категорически опроверг эту лживую информацию в интервью афинскому агентству». Более того, по его словам, он «попросил генерала потребовать объяснений от корреспондента этой газеты... и сделать серьезное замечание ее директору, разрешившему напечатать подобную глупость»[130]. Бриан сразу же счел нужным довести все это до сведения Грея, дабы у последнего в связи с данным инцидентом не создалось двусмысленное впечатление о позиции французского правительства[131]. Но тревожные сигналы из Салоник продолжали поступать. Очевидно, последней каплей, переполнившей чашу терпения Бриана, стал разговор в начале апреля с прибывшими во Францию принцем-регентом Сербии Александром и Пашичем, которые, по всей вероятности, тоже не преминули затронуть данный вопрос. И тогда Бриан направил Саррайлю 9 апреля следующую телеграмму: «Из многочисленных источников я узнаю, что некоторые офицеры из Вашего штаба и из Вашего окружения продолжают, независимо от строгих инструкций правительства, рекомендовать соглашение с Болгарией. Прошу Вас наблюдать самым строжайшим образом за тем, чтобы офицеры, находящиеся под Вашим начальством, не занимались дипломатическими вопросами и не проводили личную политику, которая может создать нам явные затруднения. Момент, когда мы стремимся привлечь на нашу сторону Румынию и не вызвать изменений в политике Греции, не является подходящим для обращения лицом к миражу болгарских интриг и пробуждения балканского недоверия»[132]. Комментарии, как говорится, излишни! Но, несмотря на непреклонность Бриана и французского правительства в целом, настроения в пользу заключения сепаратного мира с Болгарией в марте 1916 г. ширились не только среди офицеров армии Саррайля, но и в самом Генштабе французской армии. После совещаний в Шантийи на аргументацию сторонников этой идеи все более действенное влияние оказывал новый фактор – румынский. В этом-то и заключается парадокс, что «румынскими» доводами оперировали как противники отдельного примирения с Болгарией, так и его сторонники. Сохранился аналитический доклад о политической ситуации, составленный в 3-ем бюро Генштаба и датированный 19 марта. Характеризуя соотношение сил на Балканах между двумя коалициями как состояние равновесия, авторы доклада подчеркивали: «Болгария остается в состоянии войны против нас из страха потерять то, что Центральные империи позволили ей завоевать. Она нуждается в них (т.е. Центральных державах. – Г.Ш.) для удержания этих завоеваний, но эта нужда, тем не менее, не позволила пока Германии вовлечь болгар в новое военное предприятие ради собственно германских целей». Отмечая общую усталость как болгарской армии, так и гражданского населения от войны, французские аналитики выражали неверие в способность и желание болгар предпринимать новые наступательные операции, а посему считали вполне возможным отрыв этой страны от Четверного союза. Заключение сепаратного мира с ней рассматривалось в докладе не как самоцель, а как первый шаг к распутыванию всего балканскоближневосточного узла, ибо за Болгарией неминуемо должна была последовать Турция. «Если же допустить, что Турция будет задвинута в Азию,– продолжали рассуждать авторы доклада,– то на Балканах останутся два государства, представляющие военную силу – Болгария и Румыния». С одной стороны, Болгария, находящаяся в союзе с Германией, хотела бы выйти из войны, и это желание отвечает интересам Антанты. С другой 99 стороны, нейтральная Румыния, не желающая вступать в войну, и ее стремление противоречит интересам Союзников. Может ли Антанта привлечь в свой лагерь обе страны одновременно? Как сломать состояние равновесия между двумя воюющими коалициями на Балканах в пользу Четверного согласия? – такими вопросами задавались составители доклада. Затем они давали конкретные рекомендации. По их убеждению, «основные территориальные амбиции Болгарии и Румынии не вступают в конфликт друг с другом: Болгария добивается естественного выхода к Эгейскому морю, и только морские державы Антанты могли бы обеспечить ей его. Румыния же держит политический прицел на Трансильванию». Что же касается спора из-за Добруджи, то эксперты утверждали, что «Румыния не проявляет непреклонность по этому вопросу». При этом они ссылались на весьма спорное, на наш взгляд, мнение Баучера, который якобы высказал его в январе, пообщавшись с бухарестскими политиками. Признавая, что румыны боятся соседства в перспективе с «Великой Болгарией», авторы предлагали дать знать и в Бухаресте, и в Софии, что после войны будут созданы одновременно «Великая Румыния» за счет Австро-Венгрии и «Великая Болгария», увеличенная частично за счет Греции, с которой составители доклада предлагали не считаться из-за ее двуличной политики. В то же время в документе признавалось, что любое соглашение с Болгарией будет невозможным, если Антанта предварительно не гарантирует ей владение частью завоеванных территорий, в первую очередь, Битоль. Такая гарантия могла быть дана не иначе, как в ущерб Сербии, которой намеревались предоставить компенсации за счет АвстроВенгрии. Предвидя возможные возражения со стороны сербского правительства, французские эксперты полагали необходимым заявить ему, что оно должно довериться Антанте и подчиниться ее воле. В таком случае Сербия будет восстановлена, но не обязательно в границах 1914 г. Составители доклада рекомендовали осуществить политический нажим на Болгарию и Румынию одновременно и при этом утверждали, что «боязнь подвергнуться риску так сильно развита у румын, что соглашение между Антантой и Болгарией заставит их принять сторону Антанты. ...Мы же ничем не рискуем, покупая Болгарию, поскольку ее благожелательный нейтралитет или союз имеют огромную ценность»[133]. Теперь проанализируем этот документ. Он выдавал совершенно новые тенденции во французском политико-стратегическом планировании, например, курс на раздел австро-венгерского наследства, стремление решить балканские проблемы за счет Греции и т.д. Но могли ли эти тенденции воплотиться в реальную политику до тех пор, пока у власти находился Бриан, который рассматривал сохранение Австро-Венгрии как неотъемлемое условие поддержания баланса сил в послевоенной Европе, а в Греции видел опору балканской политики Франции? Ведь вся схема решения балканских проблем, предложенная авторами доклада, базировалась на системе территориальных компенсаций, осуществляемых, главным образом, за счет этих двух стран. Кроме того, французские аналитики, на наш взгляд, не учли всей глубины болгарско-румынских и особенно сербско-болгарских противоречий. Они предполагали, что Болгария сможет удовлетвориться только частью тех завоеваний, которые уже были у нее в руках, и называли при этом Битоль. Между тем, правительство Радославова стремилось инкорпорировать в состав своей страны всю Вардарскую часть Македонии и даже оккупированные собственно сербские земли – Поморавье[134]. Именно сюда, а не на Эгейское побережье, как думалось авторам доклада, было направлено острие болгарских национально-территориальных устремлений. И оно затрагивало интересы Сербии в гораздо большей мере, чем это представлялось французам. Кроме того, их предложение объявить Сербии, что Антанта гарантирует восстановление ее независимости, но не берет на себя обязательство восстановить довоенные границы, уже опоздало. Дело в том, что еще 23 февраля Асквит в своей речи в палате общин заявил, что Великобритания не сложит оружие до тех пор, пока Сербия не будет восстановлена в границах, начертанных Бухарестским договором, и даже сверх них. Хаджимишев сразу же 100 очень верно уловил новые нюансы в позиции британского правительства, которое устами того же Асквита в той же палате общин 2 ноября 1915 г. говорило только о восстановлении независимости Сербии[135]. Болгарский дипломат объяснил это тем обстоятельством, что «в последнее время довольно часто британское правительство обвиняли в том, что оно все еще симпатизировало нам. Возможно, английский премьер подобным способом хотел успокоить этих критиков»[136]. Такими же недвусмысленными обязательствами в отношении Сербии были связаны и Пуанкаре с Брианом. 21 марта принц-регент Александр и Пашич прибыли в Париж. Еще до их прибытия французский посланник при сербском правительстве Огюст Бопп известил Кэ д’Орсе, что Пашич встревожен возможностью сепаратных переговоров Союзников с Болгарией и, вероятно, поднимет в Париже этот вопрос[137]. В результате личных действий Пашича французский премьер официально пообещал не заключать сепаратный мир с Болгарией и заверил, что после вступления союзных войск на территорию Сербии вся власть там перейдет в руки сербской администрации. Кроме того, Бриан заявил, что его страна будет содействовать разрешению «югославянского вопроса» в духе программы сербского правительства. В том же смысле публично высказался президент Франции, обращаясь к Александру с приветственной речью. Во время этого визита свои симпатии к Сербии открыто выражала пресса различной направленности, в том числе орган французских социалистов «Юманите»[138]. Все эти обстоятельства, вместе взятые, обесценивали предложения французских военных аналитиков по вопросу о сепаратном мире с Болгарией и делали их неосуществимыми. Сам же доклад остался втуне. Что же касается румынского фактора, то, как мы видим из этого документа, в марте взаимосвязь вопроса о привлечении Румынии в лагерь Антанты с проблемой отрыва Болгарии от Центрального блока стала еще нагляднее, чем ранее. Брэтиану использовал угрозу со стороны Болгарии (мнимую или реальную это отдельный вопрос), для того, чтобы затянуть переговоры с державами Четверного согласия и выторговать у них дополнительные гарантии безопасности для своей страны. Приведем такой пример. 2 марта Гурэнеску сообщал из Софии, что греческое правительство находилось под сильным впечатлением слухов о склонности Болгарии заключить сепаратный мир с Антантой. Посланник Греции в болгарской столице Александрос Наум категорически опроверг эту информацию перед афинским кабинетом. Со своей стороны румынский дипломат выразил Брэтиану твердое убеждение, что «в настоящий момент соглашение между Союзниками и Болгарией исключено. Это объясняется не только личностью царя и политикой г-на Радославова, который является надежным залогом сохранения и продолжения нынешней ситуации, но также и положением России, которая утратила свой престиж и свое влияние в массах болгарского народа, и, прежде всего, в армии»[139]. Спустя несколько дней после отправки указанной телеграммы в Софию из отпуска вернулся румынский посланник Георге Дерусси. 15 марта, сообщая Брэтиану об обеспокоенности афинского правительства в связи с меморандумом Хауэлла и стремлением лондонских болгарофилов привлечь Болгарию на свою сторону, посланник высказался 101 Никола Пашич, глава сербского правительства не менее категорично, чем его заместитель Гурэнеску: «Я считаю ненужным добавлять, что все эти слухи (о возможности примирения Антанты с Болгарией. – Г.Ш.) лишены какой-либо почвы. Болгария более чем когда-нибудь подчинена Германии, и приветственные речи, произнесенные вчера с одной и с другой стороны по случаю приема нового германского посланника, с избытком доказывают это. С другой стороны,– добавил Дерусси,– иллюзии по поводу окончательной победы Германии остаются, хотя и несколько ослабли. Возбуждение, поддерживаемое против Румынии, также свидетельствует о том, что царь и г-н Радославов более чем когда-либо находятся в руках немцев»[140]. Несмотря на такие телеграммы, Брэтиану сознательно поощрял распространение в румынской прессе слухов о возможности сепаратного мира Антанты, и в частности России, с Болгарией. Французский посланник Жан Камилл Блондель доносил из Бухареста 2 марта, что «многочисленные румынские газеты публикуют статьи о существующих в России или в других странах Антанты тенденциях, стремящихся отделить поведение болгарского народа от политики царя Фердинанда. Они указывают на опасность, которую могло бы представлять для Румынии болгарско-русское соглашение, благодаря которому болгары, несмотря на свое двуличие, сохранят часть своих приобретений и удержат превосходство на Балканах, принеся в жертву своего суверена. Эти статьи подчеркивают моральную причину, по которой румынское правительство добивается, чтобы через военную акцию Россия безвозвратно порвала отношения, связывавшие ее в прошлом с Болгарией»[141]. Об этом же сообщал в военное министерство Франции 8 марта военный атташе в Бухаресте майор Жюль Пишон[142]. В том, что французы верно передавали тональность румынской прессы, можно убедиться на примере газеты «Дрептатя». 18 марта она отмечала: «Официальные круги Румынии... осведомлены, что Россия не желала бы ни ослабления, ни разгрома Болгарии. России также не улыбается соглашение с Румынией, которая мешает осуществлению давнишней русской мечты о “русском” Черном море»[143]. На следующий день та же газета поместила такую телеграмму своего афинского корреспондента: «В греческих политических кругах упорно держится слух, что между Россией и Болгарией существует соглашение, по которому Россия обязуется не нападать на Болгарию, а Болгария не будет противодействовать стремлениям России обосноваться в Проливах. В связи с этим много говорят и о том, что болгарская печать совершенно не обсуждает речей в Государственной думе, в которых говорится о необходимости передачи Проливов в руки России»[144]. Газета «Адевэрул», издаваемая одним из самых убежденных антантофилов Константином Милле, 29 февраля поместила большую статью по поводу речи Сазонова в Государственной думе[145]. Комментируя это выступление, газета отметила, что российский министр «много говорил о Болгарии, но очень мало о болгарах. Как видно, официальная Россия упорствует в своей ошибочной политике по отношению к Болгарии. Царь и российское правительство, опасающиеся неблагодарности со стороны болгар, предпочитают закрывать глаза и, как раньше, перекладывают всю вину на болгарского царя, называемого “принц Кобургский”, а также на нынешних министров. В этом заблуждении,– продолжала газета,– пребывают также французско-английские официальные круги, а также некоторые наши политические деятели. Все они полагают, что болгарский народ и его вожди вступили в войну по принуждению царя Фердинанда, который, введя осадное положение, подавил волю болгарского народа. ...Для болгар выгодно представлять себя жертвами политики Фердинанда,– заключала «Адевэрул»,– поскольку в случае поражения австро-германцев они могли бы пожертвовать царем и династией, спасая свою страну от мести Четверного согласия»[146]. Для того чтобы прояснить вопрос о перспективах российско-румынского военного сотрудничества, 27 февраля в Петроград прибыл Филипеску, один из столпов консервативной партии, активно действовавший в пользу присоединения Румынии к Антанте. Он был политическим противником Брэтиану. Однако, по признанию Дуки, ближайшего сотрудника румынского премьера, «Филипеску в Петрограде вел себя как настоящий патриот, разговаривал с русскими так, как надо было говорить и разъяснил им, что без 102 сильного русского контингента, который прикроет нам тыл против возможного нападения болгар, мы не можем вступить в действие»[147]. В беседе с Палеологом 4 марта Филипеску прямо заявил: «Посылка русской армии на юг от Дуная нам необходима не только стратегически, она необходима для окончательного бесповоротного разрыва между Россией и Болгарией»[148]. Как явствует из дневника французского посла, он решительным тоном ручался Филипеску за то, что «русское правительство не намерено церемониться с Болгарией. Россия – совершенно лояльная союзница. Поскольку французская и английская армии будут продолжать вести военные действия против Болгарии на Салоникском фронте, постольку Россия будет беспощадна к Болгарии»[149]. Но если мы сопоставим эту запись с официальным отчетом Палеолога о беседе, который он направил на Кэ д’Орсе, то заметим, что тональность его ручательств была несколько иной. Он действительно заверял румынского эмиссара в том, что «российский император и правительство будут безжалостны к Болгарии до тех пор, пока она не сложит оружие». Однако не преминул при этом добавить следующее: «Но если в Софии вспыхнет революция, если царь Фердинанд будет свергнут с престола и если болгарский народ захочет снова занять свое место в славянской семье, по-видимому, по всей России начнется непреодолимое движение в пользу “заблудших и раскаивающихся братьев”. Вот почему,– заключил посол,– Румынии следует без промедления воспользоваться нынешними настроениями в России»[150]. Хотя Палеолог и записал в дневнике: «Мне кажется, что ясность моих доводов подействовала на Филипеску»[151], фактически эти слова не выражали ничего, кроме самодовольства посла. Его доводы не успокоили румына. Тот желал услышать доказательства, подтверждающие бесповоротность русско-болгарского разрыва, а его уверяли как раз в обратном. Правильность данного предположения подтверждается дальнейшим ходом событий. В дневнике российского МИД читаем запись от того же дня, 4 марта: «Узнав, что г. Филипеску находится под впечатлением, будто в России допускают возможность скорого примирения с Болгарией и соответственной перемены русской политики по отношению к Румынии, министр иностранных дел счел нужным вызвать г-на Филипеску к себе, чтобы самым решительным образом рассеять это впечатление и заявить ему, что при нынешних обстоятельствах Россия не может забыть измены Болгарии, а потому страх Румынии перед поворотом русской политики по отношению к ней неоснователен. Это сообщение, по-видимому, успокоило г-на Филипеску»[152]. Но Сазонов, подобно Палеологу, тоже самообольщался по поводу своих дипломатических способностей. Буквально через два дня после этого разговора, 6 марта, к начальнику канцелярии министра барону Маврикию Фабиановичу Шиллингу заявился Диаманди и «сказал, что Филипеску уезжает из Петрограда под тяжелым впечатлением, т.к. из разговоров в Ставке и здесь он убедился, что ...Россия по-прежнему относится отрицательно к военным действия против Болгарии». Барон остолбенел – ему казалось, что после разговора с Сазоновым все сомнения Филипеску насчет мнимого нежелания России сражаться с болгарами вроде бы должны рассеяться. Наконец, собравшись с Николае Филипеску, один из лидеров румынских антантофилов мыслями, Шиллинг перешел в наступление, напомнив, что осенью 1915 г. Россия готова была отправить в Добруджу сильное войско для спасения Сербии, но именно Румыния помешала тогда осуществлению намеченного плана. В заключение разговора он указал на то, что общая обстановка на Балканах совершенно изменилась. «Не потому у нас относятся теперь отрицательно к мысли о таком походе, что изменилось наше отношение к болгарам, а потому, что с изменением обстановки наши войска ныне более нужны для общего дела на других фронтах»[153]. Тут-то Сазонов понял, что с Филипеску, как говорится, нужно держать ухо востро, ибо, вернувшись в Румынию, тот мог представить перед Брэтиану свой разговор с российским министром и его отношение к Болгарии в искаженном виде. Поэтому, дабы избежать всяких двусмысленностей, Сазонов решил не мешкать. Филипеску покидал Петроград 12 марта, но уже 10-го в Бухарест Поклевскому полетела следующая телеграмма: «Во время посещения меня Филипеску разговор мой с ним коснулся между прочим вопроса, по-видимому, очень тревожащего румын, о возможности перемены в болгарорусских отношениях. Я решительным образом опровергнул основательность неизвестно откуда возникших слухов по этому поводу»[154]. В том, что позиция Сазонова по болгарскому вопросу на самом деле была твердой, мы можем убедиться, восстановив хронологию движения дипломатических документов. Телеграмма Поклевскому помечена, как уже было сказано, 10 марта. Депеша же Кудашева от 7 марта, сопровождавшая упомянутый выше рапорт Беренса и предлагавшая «ознакомиться с интересной мыслью» об отрыве Болгарии от Центрального блока, была получена во 2-м политическом отделе МИД 9 марта, после прочтения ее министром. Это означает, что предложение князя не нашло отклика в душе Сазонова. Филипеску вернулся в Бухарест 25 марта[155]. О том, какие впечатления он в действительности вынес из своего российского турне, можно судить по дневнику его ближайшего политического сподвижника Николае Полизу-Микшунешть, с которым он позволял себе быть откровенным. Разговор состоялся в тот же день. На вопрос своего соратника, не думает ли он, что в российских кругах существует желание, чтобы русские не нападали на болгар, лидер румынских консерваторов ответил, что ни в армии, ни даже в большинстве политических кругов такой тенденции не существует. Только Милюков, которого Филипеску дефинировал как главу панславистов (!?), по его словам, был настроен в таком духе[156]. На следующий день состоялась встреча Филипеску с Брэтиану. Для того чтобы понять, как на ней обсуждался болгарский вопрос, необходимо иметь в виду, что с середины марта румынский кабинет снова стал проявлять сильное беспокойство по поводу поведения Болгарии[157]. Так, Поклевский 14 марта телеграфировал: «Сегодня... Брэтиану вновь показался мне довольно нервным. Его тревожат: наглость болгар по отношению к Румынии, усиление болгарских войск на румынской границе...»[158]. В данных условиях румынский премьер вновь стал настойчиво добиваться посылки сильного российского контингента против болгар в Добруджу, выставляя это в качестве непременного условия вооруженного выступления Румынии на стороне Антанты. Для него было важно узнать подлинные намерения правительства и военного руководства России в отношении Болгарии. Но насколько адекватно обрисовал их ему Филипеску? Был ли тот с главой кабинета столь же откровенен, как накануне во время разговора со своим сподвижником? К сожалению, у нас нет другого источника об этой беседе, кроме донесения Блонделя в Париж. Французский посланник не присутствовал при разговоре и поэтому мог знать о нем ровно столько, сколько оба собеседника пожелали ему сообщить. А сказано ему было, что Филипеску вывез из России убеждение, будто там желают выступления Румынии, но не считают необходимым предпринять что-либо для его обеспечения. Также, по словам Блонделя, Филипеску подчеркнул, что существуют российские политические круги, которые думают отделить судьбу болгарского народа от судьбы царя Фердинанда и, следовательно, полагают, что болгарскому народу надо помочь[159]. Блондель был поверхностным дипломатом[160], и такому ловкому политику, как Брэтиану, зачастую действовавшему с талейрановским блеском и коварством[161], ничего не стоило обвести его вокруг пальца и даже сделать своим орудием в тонкой дипломатической игре, которую румынский премьер вел с Парижем и Петроградом. Брэтиану прекрасно понимал, что только французское правительство, как наиболее заинтересованное в вооруженном выступлении Румынии, может оказать давление на Россию и настоять на отправке воинского контингента в Добруджу. Но для этого надо было убедить Кэ д’Орсе, а также французское общественное мнение, в особенности парламентские круги, в том, что российское правительство препятствует присоединению Румынии к лагерю Союзников, надеясь на скорое примирение с Болгарией. И информация, полученная в Париже от Блонделя, в этом плане была очень важна. Брэтиану было необходимо, чтобы французский посланник передавал на Кэ д’Орсе то, что он ему внушал, независимо от того, насколько эта информация соответствовала реальному положению вещей. Еще 11 марта, т.е. за полмесяца до описываемых событий Блондель доносил своему начальству: «Я убежден, что русское правительство без обиняков полагает, что румынский вопрос является только его компетенцией и неохотно поддерживает наше вмешательство в дискуссии о возможном сотрудничестве румынской армии с русской армией. Во-вторых, я все более склонен думать, что российское правительство пытается во всяком случае избежать, насколько это возможно, прямого конфликта с Болгарией, для которой в России, в некоторых кругах, сохраняется незаслуженная индульгенция. Российское правительство, следовательно, не будет способствовать, а только поневоле согласится на вступление в войну Румынии, если это потребует отправления российских войск в Добруджу»[162]. В свете всего сказанного выше можно вполне допустить, что Филипеску искренне сообщил премьеру примерно то же, что накануне он поведал Полизу-Микшунешть. Но как для премьер-министра, так и для лидера румынских антантофилов было важно поддерживать у Блонделя впечатление, соответствующее духу только что цитированного донесения. Поэтому, не исключено, что Брэтиану принял к руководству истинную информацию, переданную ему Филипеску, а Блонделю сообщил совсем другую, заручившись при этом согласием самого Филипеску. В результате этих дипломатических игр Брэтиану удалось создать в Париже такое настроение, о котором мы можем судить по телеграмме Извольского в Петроград от 24 марта: «В здешних политических и газетных кругах распространяется слух, будто бы, продолжая питать традиционные симпатии к Болгарии, мы стремимся оградить ее от слишком суровой кары и отказываемся от посылки наших войск в Добруджу, дабы избежать прямого столкновения с болгарами. Это произвело,– добавляет Извольский,– некоторое впечатление на королевича Александра и Пашича». Российский посол опровергал такие слухи, указывая, что лучшим доказательством их неосновательности является данное на конференции в Шантийи согласие на отправку российской пехотной бригады в Салоники. Что же касается похода в Добруджу, то Извольский всех заверял, что данный вопрос рассматривается российским Генштабом исключительно с военной точки зрения[163]. Эта телеграмма произвела на Сазонова тягостное впечатление. Конфиденциально он дал ее прочитать Палеологу, который 26 марта сообщал Бриану: «Он (т.е. Сазонов. – Г.Ш.) поражается тому, что лицемерные жалобы Брэтиану в Ионел Ион Брэтиану, премьер-министр Румынии течение столь длительного времени вызывают во Франции подобное доверие и рассчитывает на Ваше Превосходительство в том, чтобы не позволить нашему общественному мнению и дальше пребывать в заблуждении»[164]. В целом же общественное мнение Франции по-прежнему было настроено антиболгарски. Постоянный оппонент правительства Клемансо 24 марта писал: «О болгарах не могу сказать ничего другого, кроме того, что они великолепно постарались, дабы ударить ножом в спину той державе, которая их спасла от турецкой резни, и поставить себя в услужение тем, кто их уничтожал... Предательство ими своих союзников доказывает, что они готовы на любую подлость»[165]. В марте болгарский вопрос продолжал будоражить не только французскую, но и русскую общественность. В начале месяца в Петрограде состоялся VI съезд конституционно-демократической партии. Как уже отмечалось, ее лидер Милюков занимал особую позицию по болгарскому вопросу. Одним из основных тезисов его доклада на съезде было утверждение, что война носит для России освободительный характер и ведется ради освобождения малых народностей. У некоторых делегатов съезда это вызвало несогласие. Так, выступивший в прениях инженер Лубянского уездного земства Дмитрий Михайлович Дьяченко оспорил правдивость данного тезиса и в качестве примера привел раздающиеся из разных уст многочисленные призывы «наказать коварного Фердинанда». «Фердинанда мы не накажем,– говорил Дьяченко,– но войсками пройдем всю Болгарию и вряд ли это будет к пользе этой “малой народности”». Напомнив о безобразиях, которые творили русские оккупационные власти в Галиции, оратор резюмировал: «Когда теперь говорят об освобождении Сербии, то невольно думается, что если освобождать будут так же, как Галицию, то пусть уж лучше зарубежные наши братья остаются под вражеским, менее для них тяжким игом»[166]. Но таких делегатов как Дьяченко на съезде было абсолютное меньшинство. В ответной речи Милюков заявил по поводу его выступления: «Если подобные настроения естественны для мужика с его небольшим кругозором, то для члена нашей партии они прискорбны... Эта точка зрения чужда среднему течению партии конституционных демократов, и ей здесь не аплодировали»[167]. Гораздо труднее Павлу Николаевичу было убедить в правоте своей точки зрения коллег по Государственной думе. Его речь в Думе 24 марта вызвала острую дискуссию. Лидер кадетской партии больше всего упрекал российскую дипломатию за непростительную потерю Болгарии, примкнувшей к блоку Центральных держав[168]. Его поддержали в своих выступлениях представители других подразделений «Прогрессивного блока» –Владимир Васильевич Милютин (от фракции «прогрессистов»), Павел Николаевич Крупенский (от группы центра) и др.[169]. Критики справа также признавали Сазонова виновным, прежде всего в болгарской неудаче. Февральская речь министра в Думе дала им, и в первую очередь, злому на язык Пиленко, новую пищу для нападок[170]. Но этим обвинение руководителя российской внешней политики не ограничивалось. Один из лидеров черносотенного «Союза русского народа» Николай Евгеньевич Марков 27 марта заявил: «Наш министр иностранных дел виноват в том, что слишком долго и внимательно слушал проф. Милюкова, представителя лишь одной группы общества... Вот главная основная ошибка нашего министра». Марков 2-й старался показать, что якобы Милюков, подвизавшийся в роли главного советника и наставника Сазонова, своими прогнозами относительно Болгарии преднамеренно «вводил Россию в заблуждение». Теперь же, дескать, критикуя министра, он задним числом старается показать свою мнимую прозорливость и по-прежнему продолжает «болгарствовать», заявляя, что Болгария была потеряна по вине союзной дипломатии. Между тем, по утверждению Маркова, царь Фердинанд подчинил свою страну немцам до такой степени, что Болгарии как таковой больше не существует, а есть лишь «новая германская провинция». В конце концов, взывая к «силовой дипломатии», лидер правых договорился до того, что поставил под сомнение необходимость «сохранения» Болгарии после войны[171]. По некоторым косвенным данным, не чужд был этой мысли и 106 лидер фракции националистов в Думе, крупный подольский помещик Петр Николаевич Балашёв[172]. «Болгарский» вопрос, утратив в России свое чисто внешнеполитическое значение, превратился в арену острой внутриполитической борьбы, перехлестнувшей через стены Таврического дворца, где заседала Государственная дума. Выступление Милюкова и дискуссия вокруг него получили широкий резонанс. 29 марта Сазонов получил телеграмму от совета московского славянского комитета, в которой говорилось: «...Речь Милюкова... содержит в себе бесспорные ошибки и неверности... Совет славянского комитета находит необходимым положить предел иллюзиям относительно болгар и признает, что в измене Болгарии виноваты не только Фердинанд Кобургский и правительство, но и болгарский народ и что измена Болгарии не может остаться безнаказанной»[173]. В Румынии эта резолюция московских славянофилов вызвала восторженную и в то же время ироничную реакцию. Газета «Адевэрул» в статье «Россия и Болгария» писала: «Мы с удовольствием можем отметить, что ныне, наконец, Россия более трезво стала глядеть на болгарский народ и на его измену славянству... Румыния не может не высказать своей радости по поводу столь трезвого взгляда... Ныне Болгария будет окончательно ликвидирована. Сербия останется единственной представительницей славянства на Балканах, а Румыния окончательно избавится от болгарской опасности»[174]. Газета «Политик» реагировала несколько иначе. Называя постановление московского славянского комитета «комичным» и «курьезным», она подчеркивала: «В политических делах Российской империи все еще решающую роль продолжают играть соображения, не имеющие ничего общего с реальными интересами международной политики; вопросы этой политики упорно продолжают рассматриваться русскими под углом сентиментальных чувств расового родства. Для историков великих событий, разыгрывающихся в наш век, будет весьма интересно установить детский кругозор русской политической мысли»,– резюмировала «Политик»[175]. В самой Болгарии отклики на речь Милюкова тоже были неоднозначными. Орган «народняков» «Мир» обращал внимание своих читателей на утверждение Милюкова, что якобы Болгария находится в войне с Россией из-за политики Сазонова – такова была трактовка газеты. Официоз же «Народни права» стремился развенчать ореол Милюкова среди болгарских антантофилов. Он ответил в контрстатье, что делая такую констатацию, Милюков выступал не как защитник Болгарии, а, прежде всего, заботился об интересах России[176]. Обсуждение болгарской печатью думских речей Сазонова и Милюкова сделало очевидным следующий факт, на который обратила внимание газета «Мир» 29 марта – полное незнание не только прессой Согласия, но и его официальными кругами истинного положения дел в Болгарии. Ведомство на Певческом мосту пользовалось непроверенными сведениями из российских газет о внутриполитической ситуации в этой стране. Данный факт вынужден был признать и помощник Янчевецкого Волков, который отличался прекрасным знанием Болгарии и специально наблюдал за текущей болгарской жизнью при помощи софийских газет, с трудом доставаемых в Бухаресте. В справке от 6 апреля, подготовленной им для Петроградского телеграфного агентства и МИД, Волков отмечал: «...Для лиц, живущих у границ ее (т.е. Болгарии. – Г.Ш.), ежедневно читающих ее прессу, постоянно сталкивающихся с людьми, приезжающими из Болгарии или бегу Кадетский лидер Павел Николаевич Милюков (справа) во Франции в составе делегации Государственной думы. 1916 г. щими оттуда, получающими оттуда письма и случайные сообщения, знающих ее политическую и общественную жизнь ее деятелей, становится очевидным, как часто вольно или невольно, сознательно или бессознательно и русская дипломатия, и русское общественное мнение заблуждаются недобросовестным отношением прессы и различных бюро к делу их информации не только о Болгарии, но и о всем Балканском полуострове»[177]. К чести Сазонова надо признать, что он сам понимал уязвимость своего положения и, желая поправить его, еще 15 марта отправил посланнику в Бухаресте телеграмму такого содержания: «Придавая большую важность своевременному и возможно полному осведомлению о всем происходящем ныне в Болгарии, прошу Вас сообщить мне, как это дело в настоящее время поставлено с нашей стороны в Румынии и какие меры могли бы быть приняты при посредничестве морского или военного агентов или же независимо от них через миссию и консулов для получения сведений, по возможности с мест, о внутреннем положении в Болгарии»[178]. В ответ 17 марта Поклевский сообщил, что разведкой в Болгарии занимаются уже упомянутые Яковлев, Беланович, а также вице-консул в Констанце Владимир Константинович Рихтер. Кроме того, Поклевский добавил, что российскому военному агенту полковнику Александру Александровичу Татаринову «сообщаются здешним военным ведомством из Болгарии официальные и агентурные донесения и, наконец, уехавший на днях к своему посту Дерусси также обещал сообщать нам результаты своих наблюдений. Ввиду чинимых болгарским правительством затруднений и особенно вследствие начавшегося ныне в Софии процесса о русском шпионаже пока сделать больше трудно»[179]. Речь здесь шла о деле, которое слушалось в софийском военно-полевом суде с 15 марта. Обвиняемыми по нему проходили шесть болгарских агентов Яковлева, осуществлявших шпионские действия в пользу России еще в период сохранения Болгарией нейтралитета. Процесс закончился, как метко сказал Думитру Таке Ионеску, «по-болгарски» – обвиняемые были признаны изменниками Болгарии и приговорены к пожизненному тюремному заключению. Сам процесс еще не стал предметом специального изучения в историографии[180]. Но сейчас нас интересует другое – освещение этого судебного дела в российской прессе. Приведем только весьма характерную выдержку из статьи в петроградской газете «Голос» под красноречивым названием «Трижды изменница, трижды проклятая Болгария». В ней говорилось: «Характерно, что на суде речь шла не столько об уликах, сколько о русофильстве подсудимых. Любовь к России, вера в возможность достижения болгарских идеалов только при посредстве дружбы с Россией – вот основная и единственная вина подсудимых в глазах болгарского правительства, суда и народа». Автор статьи утверждал, что Болгария якобы совершила тройное предательство: она изменила славянству, России и православию[181]. Под последней «изменой» подразумевались замена в Болгарии с 1 апреля 1916 г. юлианского календаря григорианским, переименование софийского храма Александра Невского в храм святых Кирилла и Мефодия, а также упорные слухи о переговорах царя Фердинанда с римской курией якобы на предмет подготовки церковной унии[182]. Хотя, на самом деле, слухи о подготовке унии с Ватиканом не имели под собой почвы, 108 Думитру Таке Ионеску, румынский политический деятель, убежденный сторонник Антанты несомненно, однако, что после смерти экзарха Иосифа I, последовавшей 3 июля 1915 г., прорусская ориентация Болгарской православной церкви отошла в небытие[183]. В разрыве с православием в эти же дни Болгарию обвиняли «Колокол», печатный орган Святейшего синода, а также газета Павла Павловича Рябушинского «Утро России», выражавшая мнение буржуазно-либеральной общественности[184]. Не соглашаясь с бранными эпитетами, которыми столь разные издания единодушно «награждали» Болгарию, нельзя не разделить их убежденность в том, что эти мероприятия болгарского правительства имели не только и не столько конфессиональный характер, сколько политический, символизируя окончательный разрыв Болгарии с Россией. По крайней мере, именно такой смысл стремился придать им Радославов, который даже не скрывал этого в разговоре с Дерусси на церемонии освящения переименованного храма[185]. Официоз «Народни права» 16 марта писал: «...Надо искоренить все следы русского влияния. Имя Александра Невского, признанного святым только в России, ничего не говорит сердцу болгарского народа. ...Болгария должна, наконец, отказаться от роковых ошибок и традиций, должна жить собственным сердцем и лишь для самой себя»[186]. Независимо от отношения к факту переименования храма, точно так же оценивало его подоплеку большинство населения Болгарии. Например, «Работнически вестник» 21 марта писал, что вера во всемогущество русского царя уже поколеблена до основания «страшным поражением» России в европейской войне. Теперь же либеральная коалиция, по мнению газеты, спешит лишь воспользоваться удобным для нее моментом, чтобы прервать и духовные связи русофильской массы с прошлым. «Вопрос о переименовании церкви является поэтому скорее политическим, чем церковным, ибо выкидывание русского святого из болгарской церкви имеет целью искоренить русофильское суеверие болгарского народа, этот основной капитал русофилов»,– заключала газета[187]. Так же воспринимали церковные нововведения Радославова и в Германии. Журналист РудольфРотгейт писал в «Фоссише цайтунг» 28 марта: «Устранение имени Александра Невского ...в настоящий политический момент не может считаться случайным явлением. Оно стало символом окончательного разрыва между болгарской и русской церквами. Это жестокий удар для всего православия вообще, а для русского православия, в частности. ...Вышеперечисленные реформы ...нравственно и духовно изолируют Россию»[18]8. Что же, Фердинанд и Радославов прекрасно понимали роль эмоционально-психологического фактора в болгарско-русских отношениях. Одновременно, устраняя имя Александра Невского, они делали реверанс в сторону Германии. Ведь это имя было связано с Ледовым побоищем 1242 г., т.е. с борьбой против германской политики «Дранг нах Остен». Окончание же упомянутой статьи в «Голосе» было показательным для характеристики отношения большинства русского народонаселения к Болгарии в конце марта 1916 г.: «На голову трижды изменившей Болгарии падет и тройное проклятие всемирного презрения и крушение всех национальных надежд. Навеки вычеркнуто из сердца русского народа все, что связывало его с Болгарией, никакого вопроса о примирении быть не может, и Немезида истории скажет свое решающее слово»[189]. Подробно рассмотрев, как освещался «болгарский» вопрос в российских средствах массовой информации, перейдем теперь к прессе Великобритании. Хотя Капчев утверждал, что «сообщения английской печати о положении дел на Балканах отличались всегда почти математической точностью[190], на наш взгляд, гораздо ближе к истине было уже приведенное мнение органа «народняков» о полном незнании прессой Антанты, в том числе Британии, истинного положения дел в Болгарии. Вот несколько примеров. Издаваемая Робертом Дональдом «Дейли кроникл» 17 марта опубликовала телеграмму своего бухарестского корреспондента Персеваля Джиббона, сообщавшую, будто в румынских политических сферах носятся упорные слухи о желании Фердинанда Кобургского заключить сепаратный мир на следующих условиях: Болгария получает признание за собой прав владения всеми завоеванными ею македонскими и сербскими землями, включая Битоль. Взамен Болгария предлагает державам Четверного согласия соблюдение строжайшего нейтралитета на все время войны, и притом нейтралитета для них благожелательного (пресечение прямого сообщения между Центральными империями и Турцией, оказание давления на последнюю с целью склонить ее, равным образом, к заключению сепаратного мира и т.д.). Комментируя эти слухи, Джиббон выдвинул совсем уж абсурдное предположение, что вышеизложенный проект мирного договора измышлен не кем иным, как германцами: они-де желают избавиться от своих союзников, эксплуатирующих их и истощающих слабеющие силы самой Германии, а вместе с тем пытаются укрепить на его шатком престоле Фердинанда как безусловно преданную им личность191. Не отставали от «Дейли кроникл» в своих инсинуациях в отношении Болгарии и другие английские газеты разной политической направленности. Возьмем, к примеру, такие не похожие друг на друга издания как «Манчестер гардиан» и «Дейли телеграф». Во главе первой газеты стоял весьма близкий к Ллойд Джорджу талантливый редактор-издатель Чарльз Скотт, и она была, пожалуй, наиболее осведомленной и наиболее читаемой среди радикальной английской интеллигенции. Вторая же газета была близка к руководству и парламентской фракции консерваторов[192]. Соответственно 24 и 25 марта обе газеты поместили идентичные сообщения о слухах, что Радославов, пользуясь отсутствием в стране Фердинанда, уехавшего в Вену, якобы отправил к генералу Саррайлю в Салоники доверенных лиц с целью начать переговоры о мире[193]. БТА выступило с опровержением по поводу этих измышлений. В нем говорилось: «Постоянно приходится читать о каких-то повальных болезнях, о мнимых народных волнениях в Болгарии, о царстве террора, ...о голоде, о намерении царя Фердинанда отказаться от престола в пользу своего наследника царевича Бориса... Все это,– утверждало агентство,– плод буйной фантазии, по преимуществу английских публицистов. В их сообщениях не заключается ни одной крупинки истины; они придумывают всевозможные небылицы в тщетной надежде, что они когда-нибудь, да оправдаются на деле»[194]. Основным «поставщиком» в Софию сведений о таких измышлениях английской печати был Хаджимишев. В конце концов, в этом заключалась его непосредственная обязанность – регулярно информировать свое правительство обо всем, что писалось в британской прессе о Болгарии. Причем, посланник не скрывал своего отношения к этим выдумкам и комментировал их болгарской поговоркой: «Голодной курице просо снится»[195]. Тем не менее, такое добросовестное отношение дипломата к своим обязанностям вызывало раздражение у Радославова и Фердинанда. Это видно из резолюций, которыми они «украшали» получаемые из Гааги депеши и телеграммы. Например, резолюция Радославова на телеграмме от 8 марта: «Все тенденциозные сообщения от Хаджимишева»[196]. На телеграмме от 12 марта: «Я опять говорю, что Хаджимишев выбирает все пикантные цитаты из газет»[197]. Когда же посланник 26 марта сообщил, что «Дейли телеграф» поместила информацию своего миланского корреспондента о том, будто в Софии открыто говорят о предстоящем отречении Фердинанда в пользу Бориса[198], тут уже не выдержал сам царь: «Сколько еще времени господин Хаджимишев попусту будет телеграфировать нам все это?»[199]. «Глупости!»– добавил раздраженный глава кабинета[200]. Можно подумать, что они ожидали от посланника в Гааге каких-то приятных для себя новостей, ласкавших слух – ведь он отслеживал прессу вражеской страны, а не союзной! В конце концов 27 марта Радославов предписал Хаджимишеву опровергать такие измышления английских газет, не ожидая указаний из Софии[20]1. Аналогичная инструкция была дана 25 марта и Червенакову, который тоже сообщал о регулярно появлявшихся в итальянской и швейцарской прессе сведениях о мнимых бунтах в болгарской армии и среди населения[202]. Хаджимишев выполнил указание начальства, поместив 29 марта в голландских газетах опровержение по поводу беспочвенных слухов о стремлении Болгарии заключить сепаратный мир[203]. В то же время он не преминул высказать Радославову свое мнение, что «если мы (т.е. болгары. – Г.Ш.) желаем, чтобы наши опровержения достигали намеченной цели, то они всегда должны делаться центральным управлением или, по крайней мере, на основе ясно выраженного указания из Софии. Если же миссия дает опровержение по своей инициативе, не имея указания из Софии,– доказывал посланник,– общественное мнение за рубежом, особенно здесь, перестает придавать им какое бы то ни было значение»[204]. Тем не менее, хотя английская пресса не воспроизвела это опровержение Хаджимишева, на некоторое время «утки» по поводу стремления Болгарии заключить сепаратный мир перестали «вылетать» из английских газет[205]. Что же касается союзной болгарам германской прессы, то она реагировала на все эти сообщения англичан с изрядной долей иронии. Например, «Кёльнише цайтунг» поместила 23 марта редакционную статью под заголовком «Вот как делаются такие дела». В ней говорилось: «За последнее время дипломаты Четверного согласия направили все свои усилия к тому, чтобы побудить Болгарию... к заключению сепаратного мира. Для внушения болгарам идей..., желательных с точки зрения этого плана, агентство Рейтер стало распространять заведомо ложные слухи о том, будто не то царь Фердинанд, не то Радославов и его единомышленники готовы вступить в мирные переговоры или даже втихомолку уже сделали ряд попыток в этом направлении. ...И в Париже, и в Лондоне, – продолжала газета,– по-видимому, самым искренним образом верят в возможность убедить подобного рода внушениями не только общественное мнение в нейтральных странах, но и кое-кого в стане противников. Рейтер весьма деликатно наводит последних на желательные английским дипломатам мысли; говоря о мнимых попытках Болгарии ...заключить сепаратный мир, они не забывают присовокупить следующее: “Немало находится людей, которые допускают возможность успеха попыток подобного рода”. Вот как делаются дела»,– иронически замечала «Кёльнише цайтунг»[206]. Тем не менее, все эти слухи не прошли бесследно и заронили в головы руководителей Германии и Австро-Венгрии семя сомнения и подозрения по поводу лояльности их болгарского союзника. Неурегулированный конфликт между Австро-Венгрией и Болгарией по поводу раздела добычи, т.е. будущего разграничения в Косово и в Албании подпитывал эти подозрения[207]. Так, болгарский посланник в Берлине Димитр Ризов сообщал 12 марта своему правительству, что в берлинских парламентских и политических кругах «распространилось подозрение, что Болгария предъявит неприемлемые территориальные претензии на Албанию, а затем, воспользовавшись возможной неуступчивостью Австро-Венгрии, бросится в объятия Четверного согласия... Беспокойство по поводу такого поведения Болгарии охватило и некоторых лиц в германском министерстве иностранных дел[208]. В самой же Вене, как вспоминал впоследствии греческий посланник там Иоаннис Грипарис, и в конце 1915 г., и в марте 1916 г. царило неверие в искренность болгар и открыто допускалась возможность их перехода на сторону Антанты. Греческий дипломат, очевидно, что-то узнал о деятельности Цокова во Франции. Сообщая своему правительству эту информацию, Грипарис от себя добавил, что такой поворот в политике Болгарии вполне вероятен, если Антанта ей гарантирует владение занятыми территориями и, возможно, предоставит другие выгоды[209]. Если же мы абстрагируемся от всех этих слухов, распускаемых английской прессой по поводу Болгарии, и рассмотрим реальные действия британской дипломатии, то необходимо констатировать следующее: принимая в начале апреля в Лондоне сербского регента Александра и Пашича, Грей пытался убедить их в том, что не является болгарофилом[210]. Вот что писал Пашич по этому поводу Александру спустя полгода, 3 сентября в своей аналитической записке: «В Англии мне сказали, сначала Грей, а потом и Асквит, что они будут руководствоваться принципом национальности и что все обещания, данные Болгарии (в 1915 г. – Г.Ш.), отменены»[211]. Официоз же британского МИД «Вестминстер газетт» 31 марта в своей передовице писал без обиняков: «...Болгария воображала, что она дешевой ценою добьется владычества над достоянием Сербии, а затем сможет добиться заключения сепаратного мира с нами и удержать за собой все свои завоевания. Она ошиблась в своих расчетах. Прием, оказанный наследнику сербской короны, пусть явится ответом тайным вожделениям болгар; Англия, соединившись со своими могущественными союзниками, твердо решила восстановить попранные права Сербии и осуществить ее национальные чаяния в увеличенных размерах»[212]. По всей видимости, добиться такого категоричного заявления от Форин оффис было для сербов и их лондонских лоббистов делом непростым. За три дня до этого, 28 марта, Ситон-Уотсон и Берроуз обратились к членам обеих палат британского парламента с меморандумом, заголовок которого звучал риторически: «Является ли целесообразным и почетным заключение сепаратного мира с Болгарией?». Отмечая стремление Софии к миру, авторы меморандума подчеркивали, что желание болгар прекратить участие в войне на стороне Германии еще не означает их готовности сражаться в стане Антанты. Более того, по их словам, поскольку Болгария уже получила Вардарскую Македонию, нет абсолютно никаких оснований надеяться на то, она «пошевелит хотя бы пальцем для того, чтобы оказать Союзникам активную помощь». Затем Ситон-Уотсон и Берроуз оспаривали аргументы сторонников привлечения Болгарии в лагерь Согласия, которые предлагали, помимо Вардарской Македонии, пообещать ей Южную Добруджу, Кавалу и Восточную Фракию до линии Энез – Мидье. По словам авторов меморандума, «единственно возможным моральным основанием того, что мы могли бы прийти к соглашению с Болгарией, остается то, что большинство населения сербской Македонии родственно Болгарии по языку и симпатизирует ей. Даже если бы мы допустили это безоговорочно,– чего мы не склонны делать»,– как будто сквозь зубы цедили ученые мужи,– то данный аргумент, по их словам, совершенно обесценивался тем фактом, что в оккупированной болгарами Старой Сербии (Ниш и Поморавье) проживает сербское население, а в районе Кавалы и в Восточной Фракии – греческое и турецкое. Ситон-Уотсон и Берроуз полагали совершенно невозможным требовать от Сербии, чтобы она, хотя бы даже и взамен будущих  территориальных приобретений, «здесь и сейчас уступила собственную территорию своему злейшему и вероломному врагу». Они квалифицировали как «бесстыдное» предложение Пири-Гордона оказывать в данном вопросе давление на сербское правительство на том основании, что «Сербия в настоящее время не существует». «Такое бесчестное поведение,– заключали авторы меморандума,– могло бы не только оказаться роковым для нашего медленно возрождающегося престижа на Балканах, но могло бы разрушить навсегда всякую веру в искренность, лояльность и честность Великобритании»[213]. К этому времени отношения между чиновниками Форин оффис и Ситон-Уотсоном заметно испортились. Он считал Грея некомпетентным министром иностранных дел, который только вносит неразбериху в координацию военных усилий Союзников. Именно эта мысль являлась лейтмотивом язвительной статьи, появившейся в феврале 1916 г. за подписью Ситон-Уотсона в журнале «Инглиш ревью»[214]. Поэтому он не остановился перед тем, чтобы создать Грею неприятности и под сводами Вестминстера. 28 марта, т.е. в тот же день, когда был распространен указанный меморандум, парламентарий Рональд Макнейл, член недавно созданного Сербского общества в Великобритании и близкий сотрудник Ситон-Уотсона, обратился к Грею с интерпелляцией. Суть депутатского запроса заключалась в следующем: может ли глава Форин оффис заверить парламент в том, что никаких переговоров о сепаратном мире с Болгарией не будет и что никоим образом ей не будет позволено получить территорию или другие преимущества за счет стран, которые уже находились или возможно будут на стороне Антанты? В согласии с министром ответ дал его заместитель лорд Роберт Сесиль. Он сослался на Лондонскую декларацию от 30 ноября 1915 г., запрещавшую каждому члену антантовского блока предлагать какие-либо мирные условия без предварительного согласия остальных союзников. То же заверение, которое ждет от него Макнейл, по мнению Сесиля, находилось бы в противоречии с духом этой декларации. Да и обсуждать подобный вопрос в настоящий момент было бы неудобно,– заключил лорд[215]. Таким образом, он дал уклончивый ответ, стремясь ускользнуть от ангажементов в адрес Сербии. Эвентуальные переговоры о сепаратном мире с Болгарией если и противоречили, то только духу Лондонской декларации, но никак не ее букве. Ведь в ней речь шла о невозможности сепаратного мира для каждого члена Антанты, но отнюдь не для каждой страны вражеской коалиции. Формально декларация не запрещала Союзникам обсуждать между собой условия мира, которые можно было бы затем совместно предъявить одному отдельно взятому противнику. В таком случае, почему бы и Болгарии теоретически не оказаться таким противником? Эти экивоки Сесиля не ускользнули и от внимания Хаджимишева. В депеше от 30 марта посланник докладывал, что «разные сербские агенты в Лондоне пытаются любой ценой вырвать у правительства определенное заявление, которое бы ограничивало его свободу действий и публично освятило шовинистические сербские претензии. И на сей раз, как и раньше, английское правительство отказалось поддаться на их маневры. ...Теперь они надеются, что предстоящий визит сербского престолонаследника в Лондон поможет им в их деле. Весь вопрос в том, насколько эти ожидания сбудутся»[216]. Что же, мы можем констатировать, что результаты визита оправдали ожидания сербского правительства и его британских друзей. Правда, приведенное выше заявление правительственного официоза это не совсем то, что официальное заявление правительства. И тем не менее! Как удалось Пашичу и Александру добиться его, мы можем только догадываться, не располагая документами о ходе переговоров во время визита. Например, до Тошева дошли слухи, что Пашич якобы намекал Грею на возможность заключения сепаратного мира самой Сербией со странами Четверного союза в том случае, если Антанта не примет на себя категорическое обязательство не заключать сепаратный мир с Болгарией[217]. Но это все лишь из области непроверенных слухов и предположений. И насколько вообще можно доверять Тошеву в том, что касается «параллельной дипломатии»? Так, в декабре 1915 г. он, вопреки истине, заверял Кьорчева, будто сербы летом того же года вели в Швейцарии переговоры с представителями Центральных держав о сепаратном мире, и даже утверждал, будто знает участников этих переговоров[218]. Между тем, в исторической науке утвердилась точка зрения, что все попытки Берлина вступить в переговоры с Пашичем о сепаратном мире отклонялись сербским правительством[219]. Освещение вопроса об отношении англичан к заключению сепаратного мира с Болгарией в марте 1916 г. не будет полным, если, рассмотрев действия официальной дипломатии, мы не остановимся на предложениях, исходивших от непрофессионалов. Во 2-й политический отдел российского МИД 19 марта поступил меморандум от одного англичанина, личность которого установить не удалось. Из текста документа следует, что его автор покинул Болгарию после ее вступления в войну. Объездив до этого, по его словам, всю страну, он повсеместно констатировал антантофильские чувства населения и безграничное русофильство болгарских крестьян. По прибытии в Англию автор меморандума встречался с лордами Сесилем, Брайсом и Нортклиффом[220]. Своим собеседникам он говорил, что «еще не поздно мобилизовать национальное чувство Болгарии в пользу Союзников». Но, добавлял он с разочарованием, «в Англии очень мало людей, которые по-настоящему понимают чувства болгарского народа. И хотя все джентльмены, с которыми я обсуждал этот вопрос, проявили очень большой интерес к выраженным мною взглядам, тем более что они были поддержаны другим англичанином, покинувшим Болгарию в то же время, что и я»[221], тем не менее, вдохновить собеседников на решительные действия автору меморандума не удалось. Однако один из них (скорее всего, виконт Брайс. – Г.Ш.) порекомендовал ему изложить эти взгляды российским государственным деятелям. Тогда, осенью 1915 г. он не последовал этому совету. Но когда обстоятельства привели его в марте 1916 г. в Россию, англичанин все же решился представить в особняк у Певческого моста свое предложение, которое и составляет содержательную часть меморандума. Он предлагал ни больше ни меньше, как взорвать памятник Александру II, «царюосвободителю» Болгарии, находящийся в центре Софии. Констатируя, что болгары относятся к памятникам русским воинам, погибшим при освобождении Болгарии в 1877-1878 гг., как к святыням, англичанин выражал уверенность, что «если эта статуя будет взорвана, то данное действие инстинктивно будет приписано немцам или туркам, пламя гнева вспыхнет в душе каждого болгарина и может стать сигналом к восстанию против них». Памятники в Плевене, Пловдиве и на Шипке, по его мнению, могли в случае необходимости быть разрушены подобным образом. Если же события примут нежелательный оборот, и разрушение памятников будет приписано России, то и в этом случае англичанин видел плюсы. По его убеждению, «это произвело бы на болгар еще более решительный эффект, который бы проявился, с одной стороны, в их гневе против Фердинанда и немцев. А с другой стороны, их чувство стыда стало бы еще глубже, поскольку они воочию увидели бы доказательство того отвращения, которое испытывает Россия к народу, дерзнувшему поднять на нее руку заодно с иноверцами, теми самыми иноверцами, от чьего ига этот народ освободили храбрые русские солдаты, проливая свою кровь». В конце меморандума автор, как бы оправдываясь, заметил, что он бы «с ужасом отшатнулся от предложенной им же акции и отнесся бы к ней не иначе, как к любому другому преступлению, если бы для него не было очевидным, что гораздо большим святотатством было бы оставлять эти святые памятники в руках народа, действия которого можно квалифицировать как братоубийство». В то же время огромный эффект, который осуществление этого плана, по его мнению, могло бы оказать на ход войны в целом, «настолько очевиден, что предложение заслуживает рассмотрения, если в принципе можно найти средства для его реализации»[222]. Несмотря на эти призывы, судя по всему, предложение англичанина так и не было всерьез рассмотрено в российском министерстве иностранных дел. Очевидно, его сразу сочли там слишком авантюристическим. В те же дни российским дипломатам пришлось столкнуться еще с одной англичанкой, действия которой также несли на себе налет авантюризма. Речь идет о леди Лейле Пэджет, супруге известного дипломата сэра Ральфа Пэджета, который тогда занимал важный пост в Форин оффис, будучи помощником Грея. Эта семейная пара была издавна знакома с Балканами. Так, сэр Ральф в течение трех лет занимал пост посланника в Белграде. Его супруга была известна своей благотворительной деятельностью и во время 1-й Балканской войны ухаживала за ранеными в одном из белградских госпиталей. Отец же леди Лейлы, генерал сэр Артур Пэджет, в марте 1915 г. полуофициально посетил Румынию и Болгарию, где настаивал на скорейшем выступлении обоих государств на стороне Антанты, но определенных результатов не добился][223. Осенью 1915 г. леди Пэджет находилась в Скопье при союзной сербской армии с миссией милосердия во главе британского санитарного отряда224. Когда в город вступили болгары, леди неожиданно для себя встретила с их стороны самое галантное отношение и даже в течение еще нескольких месяцев продолжала свою гуманную деятельность, оказывая помощь как сербским, так и болгарским раненым. С приходом в Скопье германских войск отъезд британской миссии стал неизбежным. При посредничестве болгарского общества Красного Креста, которое находилось под патронажем болгарской царицы Элеоноры, давней знакомой леди Пэджет, вся миссия в количестве 60 человек в феврале 1916 г. была отправлена в Софию. Здесь Элеонора пригласила английскую аристократку к чаю, пообщалась она и с престолонаследником Борисом. Сам же царь Фердинанд был настолько обходителен, что даже выделил специальный поезд для транспортировки британцев в нейтральную Румынию. Прибыв в марте 1916 г. в Бухарест, англичанка всем стала сообщать о чрезвычайных знаках внимания, оказанных ей в Болгарии царицей, правительством, военными и гражданскими властями и всеми кругами общества. По словам Поклевского, «она, по-видимому, беседовала со многими на политические темы, и ей удалось отметить все усиливающуюся в болгарских военных кругах и населении враждебность к немцам, переходящую часто в открытые конфликты»[225]. Итальянский посланник в Бухаресте барон Карло Фашотти 22 марта сообщал своему правительству дополнительные сведения. Так, якобы Элеонора пожаловалась английской аристократке, что Фердинанд вернулся очень недовольным из своей поездки в Германию и Австро-Венгрию. А Радославов ей будто бы даже сказал, что Болгария удовлетворится Македонией и ей не надо больше ничего[226]. Из всего этого леди Пэджет выводила заключение, что «Болгария раскаивается в своем поступке и что наступил теперь для Четверного согласия момент протянуть руку Болгарии и заключить с нею отдельный мир, который признал бы за Болгарией ее новые приобретения в Сербии». Помимо этого, как трактовал Поклевский мнение леди Пэджет в своей телеграмме Сазонову от 20 марта, Антанта должна «также удерживать в нейтралитете Румынию и Грецию и вообще торопиться с заключением мира с Болгарией, так как иначе последняя скоро нападет на Румынию. Леди Пэджет также находит, что не следует ждать каких-либо предварительных шагов со стороны Болгарии, но инициативу переговоров с последней должна немедленно взять на себя Англия». На расспросы русского дипломата о том, каким образом произойдет переворот в политике Болгарии, и может ли Антанта рассчитывать на активное содействие Болгарии на Балканах, англичанка, по словам Поклевского, отвечала крайне смутно. Вообще из ее слов у него невольно напросилось заключение, что леди Пэджет «высказывает внушенные ей болгарами при помощи разных любезностей мысли, что пока болгары стремятся к заключению отдельного мира с Согласием лишь для того, чтобы добиться от последнего признания их новых приобретений, и то при условии сохранения остальными балканскими государствами статус-кво»[227]. У Фашотти же сложилось впечатление, что леди Пэджет агитировала в пользу заключения сепаратного мира с болгарами, будучи обманутой ими. В этой связи хотя итальянский посланник и отмечал, что подобный мир ему представляется миражом, тем не менее, он снова напоминал о бухарестской агитации Баучера, который открыто призывал признать за Болгарией не только Македонию, но и Добруджу, а Румынии предоставить еще более выгодные компенсации. «Однако сейчас такая страстность в отношении Болгарии, предавшей Антанту, производит плохое впечатление»,– заключил Фашотти[228]. Неизвестно, координировала ли английская аристократка свою деятельность в Бухаресте с престарелым корреспондентом «Таймс». Он же, по крайней мере, еще в феврале, когда она была в Болгарии, прослышав о ее обращении в «болгарофильскую веру», с нетерпением ждал приезда леди в Бухарест, надеясь на поддержку с ее стороны[229]. Новоявленная болгарофилка пробыла в румынской столице недолго, но своей деятельностью сыграла на руку Брэтиану. Во-первых, она дала новую пищу его подозрительности в отношении Болгарии. А во-вторых, как только леди оставила Бухарест и направилась в Петроград, премьер-министр попытался столкнуть между собой дипломатических представителей держав Антанты, использовав вопрос о сепаратном мире с Болгарией. Так, Поклевскому он заявил 29 марта, что державы Согласия, по-видимому, еще не вполне потеряли свои надежды на Болгарию. «Подтверждение этому,– доносил посланник,– он (т.е. Брэтиану. – Г.Ш.) видит в факте, что его недавно зондировала одна из держав Согласия относительно готовности Румынии пойти на территориальные уступки в пользу Болгарии, каковой план Брэтиану назвал фантастическим». Причем румынский премьер отказался указать Поклевскому, откуда ему якобы был сделан подобный запрос, желая, дескать, избежать сплетен[230]. Беседуя же с Фашотти, Брэтиану прямо сказал, что речь шла об уступках в Добрудже. Поскольку это «признание» было произнесено им с изрядной долей сарказма непосредственно после выражения пессимизма в отношении русской помощи Румынии против болгар, румынский премьер, очевидно, желал создать у итальянца впечатление, что зондировавшей его державой была Россия. Тем не менее, в донесении Соннино от 25 марта Фашотти писал: «Я не спросил Брэтиану, какую державу он подразумевает, и были ли сделаны упомянутые демарши уполномоченными персонами, но я склонен полагать, что это было сделано при посредничестве леди Пэджет»[231]. Таким образом, у итальянского посланника вообще сложилось неверное впечатление, будто леди действовала по поручению британского, а не болгарского правительства. Между тем, если вернуться к уже цитированной депеше Фашотти от 22 марта, то, судя по ней, англичанка о Добрудже вообще разговоров не вела, а наоборот, приводила слова Радославова, что якобы Болгария удовлетворится Македонией и ей больше ничего не надо. Поклевский также ничего не сообщал о добруджанских аспектах агитации леди Пэджет. Не говорила она об этом и позднее, во время пребывания в Петрограде. Слухи о Добрудже поползли лишь после отъезда англичанки из Бухареста, когда слова Брэтиану уже нельзя было проверить. Отдельно стоит вопрос об отношении Барклая к взглядам леди Пэджет. По словам Эмери, посланник в Румынии являл собой «прекрасный образчик представителя старой британской дипломатической школы. Проницательность и способность на любую уловку скрывались у него за фасадом явно неумелой простоватости»[232]. Однако, для него, судя по предшествовавшему поведению самого посланника и его супруги, а также по телеграммам Поклевского, болгарофильство леди Пэджет вообще было откровением. Поэтому позволительно задаться вопросом: а имел ли место вообще зондаж по вопросу о Добрудже? Не являлось ли все это очередной интригой румынского премьера, новым звеном в сети интриг, которую он плел вокруг вопроса о сепаратном мире между Болгарией и Антантой? Так или иначе, все эти недоразумения, искусственно созданные Брэтиану вокруг пребывания леди Пэджет в Бухаресте и совпавшие по времени с уже упомянутыми антироссийскими интригами румынского премьера в Париже по вопросу о сепаратном мире с Болгарией, закончились для него крайне неприятными объяснениями с Поклевским. Как явствует из телеграммы Фашотти в Рим от 30 марта, «в отношении вмененного Брэтиану обвинения в том, что он приписал России “тайные умыслы”, Брэтиану сказал Поклевскому, что речь идет о клевете и что он искренне желает внесения ясности, кто же пустил ее в оборот. Брэтиану вернулся к прежней точке зрения на сепаратный мир с Болгарией и квалифицировал его как иллюзию»[233]. Тем временем английская аристократка прибыла в Петроград. Заблаговременно предуведомленный Поклевским, Сазонов еще до приезда через Бьюкенена предпринял ряд мер, дабы ограничить ее словоизлияния в петроградских салонах234. Но политес все же не позволял ему не принять самому такую высокопоставленную даму, особенно учитывая статус ее супруга в Форин оффис и положение ее отца при английском королевском дворе. Ведь всего лишь за месяц до описываемых событий, 29 февраля 1916 г., сэр Артур Пэджет, будучи личным адъютантом короля Георга V, вручал в Ставке Николаю II от имени своего монарха жезл фельдмаршала британской армии[235]. Это делало ситуацию еще более щекотливой. В разговоре с Сазоновым и с некоторыми другими лицами леди Пэджет продолжала настойчиво проводить мысль, что Союзники должны воспользоваться благоприятным моментом для заключения соглашения с Болгарией и привлечения ее на свою сторону. Такой оборот дела, по утверждениям дипломатствующей аристократки, освободил бы англо-французские войска от операции на Балканах, повлиял бы на выступление Румынии и Греции и приблизил бы окончание войны[236]. Обращают на себя внимание некоторые нюансы в разговоре леди с российским министром. Так, если англоману Поклевскому и Барклаю она говорила, что в вопросе о примирении между Болгарией и Антантой англичане должны взять дело в свои руки, то Сазонову она заявила, будто болгары только ожидают знака от России, дабы оторваться от германской коалиции. Министр ответил леди Пэджет, что при тогдашнем положении дел в Болгарии и, в особенности, при наличии во главе ее Фердинанда Кобургского такой «знак» означал бы «амнистию болгарского предательства и принесение Сербии в жертву». По его словам, для русского правительства, действовавшего в этом отношении в полном единении с общественным мнением, была исключена всякая возможность входить в какие-либо переговоры с Болгарией, так как это рассматривалось бы как измена по отношению к Сербии. Кроме того, Сазонов высказал леди Пэджет свое сомнение относительно действенности гарантий, которые можно было бы получить от Болгарии в том, что она честно выполнит свои новые обязательства[237]. Позаботившись о том, чтобы побыстрее выпроводить леди из Петрограда в Англию, Сазонов поделился своими впечатлениями об этом разговоре с Бьюкененом и Палеологом. По мнению министра, вдохновителем этого «женского маневра» был царь Фердинанд, стоявший за спинами английской леди и своей собственной супруги. «Он желает получить от нас сигнал,– уверял Сазонов Палеолога,– для того, чтобы убедиться, что мы все еще согласны иметь дело с его персоной или, по крайней мере, с его династией. Если болгары искренне желают снова занять свое место в славянской семье, им следует сначала отправить своего Кобурга обратно в Германию и отвести свои войска от Салоник. Затем мы обсудим с нашими союзниками, как по справедливости можно было бы с ними обойтись. До этого никакие переговоры невозможны»,– заключил министр. Сообщая об этом своему начальству, Палеолог высказал опасение, что речи леди Пэджет могут найти сочувствие в среде английских болгарофилов, и предлагал во избежание всяких недоразумений предупредить об этом Грея[238]. Соответствующую инструкцию получил от Сазонова 30 марта и российский посол в Лондоне граф Александр Константинович Бенкендорф[239]. В ответной телеграмме от 3 апреля посол сообщил о своих сомнениях по поводу того, что леди Пэджет может «оказать какое-либо серьезное влияние в Лондоне, тем более что ее муж никоим образом не разделяет взглядов своей супруги, заимствованных в Болгарии»[240]. Георг V, король Великобритании и Ирландии, император Индии Петроградские речи леди Пэджет встревожили и греческого поверенного в делах Димитриоса Какламаноса. В телеграмме тогдашнему премьер-министру Греции Стефаносу Скулудису от 27 марта он подчеркивал, что леди Пэджет может помочь лондонским болгарофилам, и это представляет особенную опасность, если иметь в виду ее дружеские чувства к сербам. Между строк читается обеспокоенность дипломата возможностью болгарско-сербского примирения, которое могло произойти только за счет Греции[241]. Эта телеграмма Какламаноса по пути встретилась с телеграммой от 26 марта от Скулудиса, до которого дошли лондонские слухи, будто Н. Бекстон направляется в Бухарест для того, чтобы выслушать от своих болгарских друзей предложения, которые те, дескать, хотели сделать державам Антанты[242]. Но напрасно тревожились греки. Миссия леди Пэджет закончилась ничем. Сходный характер, аналогичный результат и даже общий персонаж – царицу Элеонору – имела еще одна миссия, также состоявшаяся в марте 1916 г. На этот раз главной фигуранткой была игуменья французского католического монастыря в Варне. Она заявилась в Париж к известному историку профессору Эрнсту Лависсу, личному другу Пуанкаре, имея при себе рекомендательное письмо от графа де Бурбулона, женатого на Марте, племяннице г-жи Лависс. Это письмо обеспечило ей хороший прием ученого, который не только выслушал ее внимательно, но и представил Бриану. Игуменья рассказала премьер-министру, что после бомбардировки Варны силами русского флота она поспешила в Софию, где была приглашена на прием к Элеоноре. Та якобы вздыхала, вытирала платком слезы, восклицая: «Да когда же кончится это кровопролитие?». Уверяла игуменью, что для нее крайне тяжело видеть в числе врагов Болгарии Россию и Францию. «Мое положение тем ужаснее,– якобы добавила царица, со слов игуменьи,– что война вызвала раскол в недрах нашей семьи. Наследный принц Борис – ярый русофил (? – Г.Ш.), и на этой почве у него с отцом происходят неприятные истории. В начале войны царь назначил своего престолонаследника главнокомандующим болгарской армией,– продолжала царица,– но принц категорически отказался, решительно заявив, что лично никогда не пойдет против России, создавшей и освободившей Болгарию, никогда не пойдет против своего крестного отца, русского императора». В результате бурной сцены между отцом и сыном царь отдал приказ держать Бориса две недели под арестом[243]. Сообщение об этой размолвке в царской семье, о которой поведал в одном из мартовских номеров «Московских ведомостей» некий «Странник» из Парижа, первоначально вызывает недоверие. Однако, о данном инциденте впоследствии писала в своих мемуарах и супруга Бориса царица Иоанна, вероятно, узнав о нем со слов самого Бориса[244]. Что же касается Бриана, то после рассказа игуменьи, не сопровождавшегося никакими комментариями, он просто улыбнулся и поблагодарил. Как писал «Странник», «комедия с интимными излияниями болгарской царицы так груба, так неискусна, что, конечно, никого не могла ни на секунду ввести в заблуждение. Каждый понял так, как и следовало понять. Каждый подготавливает почву на случай неудачи, которую считает возможной»[245]. Стефанос Скулудис, премьер-министр Греции с ноября 1915 г. В странах Антанты расценили этот случай, равно как и агитацию леди Пэджет, однозначно: зондаж со стороны Фердинанда, желавшего сохранить болгарскую корону хотя бы для Бориса, за спиной которого он мог бы впоследствии продолжать управление Болгарией. Из-за скудности документов трудно сказать, в какой степени действиями Элеоноры в обоих случаях руководил ее августейший супруг. Сама же царица никогда не играла важной роли в формировании болгарской внешней политики. А в это время она уже чахла от тяжелой, неизлечимой болезни. Прямых доказательств, подтверждающих закулисное участие Фердинанда в этих зондажах – если это были настоящие зондажи – как уже говорилось, нет. Во втором же случае и объект для «прощупывания» был выбран крайне неудачно. Из руководящих деятелей держав Антанты Бриан являлся последним лицом, которого можно заподозрить в сочувствии Болгарии и ее царице. Если игуменья хотела провалить дело, лучшей кандидатуры, чем французский премьер, она бы найти не могла. В марте 1916 г. вопрос о сепаратном мире между Болгарией и державами Четверного согласия переплелся с проблемой заключения подобного мира между Османской империей и антантовским блоком. Впервые эту взаимосвязь проследил в своей статье Соколов. Правда, опираясь на уже изложенные факты, трудно согласиться с его категоричным выводом о том, что «мир и союз с Болгарией были направлены исключительно против Турции и нацелены на овладение Проливами, а мир с Турцией был направлен против Болгарии и в значительной степени обесценивал сепаратный мир с последней»[246]. Так, уже говорилось, что в рассуждениях авторов многих предложений о замирении с Болгарией зачастую проскальзывал соблазн добиться такого мира за счет «двуличной» Греции, не предоставляя той никаких компенсаций. Что же касается Проливов, то мысль Соколова представляется верной лишь в той части, которая относится к России. Мы далеки от мысли переоценивать искренность западных союзников, гарантировавших России весной 1915 г. обладание Стамбулом и Проливами[247]. Только занятие их русскими войсками до окончания военных действий могло обеспечить выполнение условий данного соглашения. В противном случае оно бы не стоило той бумаги, на которой было написано. И, тем не менее, Великобритания, которая на протяжении десятилетий была главной и непримиримой противницей воцарения России в Проливах, как показывают документы, довольно спокойно пошла на сделку с царизмом, ибо сосредоточила свои империалистические интересы в других частях Османской империи (например, в Палестине и Месопотамии), а также в Иране[248]. После трескучего провала Дарданелльской операции в 1915 г. британское правительство более не ставило перед собой непосредственной цели овладения Проливами. Поэтому возможный сепаратный мир с Болгарией имел для англичан антитурецкую направленность лишь в том смысле, что позволял бы эвакуировать войска с Салоникского фронта и использовать их для борьбы против турок в Египте и в других местах. Соколов утверждает, что сепаратный мир Антанты с одной из двух стран – с Болгарией или с Турцией – исключал подобный мир с другой из них249. На наш взгляд, в принципе такая комбинация была бы возможной, поскольку военно-политические цели этих двух балканских стран не находились тогда в состоянии взаимного непримиримого противоречия. Хотя младотурки втянули Османскую империю в войну, затуманивая миражами панисламизма свои экспансионистские планы[250], логика развития войны привела к тому, что в 1915–1916 гг. Турция воевала уже за сохранение самой себя и своей территориальной целостности. Ведь державы Антанты не скрывали, что стремятся поделить ее территорию. Основные же устремления болгар были направлены в Македонию. Действительно, в отношениях между двумя странами существовала напряженность из-за Караагача – железнодорожной станции, находившейся на левом берегу реки Марицы, напротив Эдирне, и фактически являвшейся его воротами. Эта станция была ключевым пунктом единственной железной дороги, связывавшей «старую» Болгарию с Западной Фракией и с Эгейским побережьем, вошедшими в состав болгарского государства после Балканских войн. По конвенции от 6 сентября 1915 г. Турция согласилась уступить Болгарии территорию в 2 тыс. кв. км по нижнему течению Марицы в районе Димотики, а 119 также Караагач, что передавало всю железную дорогу от Свиленграда до Дедеагача и все русло Марицы в руки Болгарии[251]. Помимо того, что для болгарской стороны такая ректификация границы имела важное стратегическое значение, Радославов положительно оценивал эту конвенцию и в чисто пропагандистском смысле, поскольку его правительство стремилось представить себя в глазах общественного мнения способным решать проблему «собирания» болгарских земель. Сделав под германским нажимом эту уступку болгарам, младотурецкий кабинет, однако, не считал такое решение вопроса окончательным и в дальнейшем на всем протяжении войны то скрыто, то открыто ставил вопрос об изменении границы в свою пользу путем возращения ранее уступленных территорий. Но если для Болгарии этот вопрос имел, повторяем, преимущественно стратегическое значение, то для младотурок, главным образом, пропагандистское. Для Османской империи обладание этой территорией не являлось жизненно необходимым. Хотя нельзя отрицать и тот факт, что после ректификации 1915 г. экономическое положение Эдирне ухудшилось, о чем свидетельствует, например, коллективная петиция жителей города в турецкий парламент[252]. Тем не менее, противоречие не носило антагонистический характер, а сама проблема не была неразрешимой. Это доказывается тем фактом, что когда после окончания первой мировой войны болгарско-турецкая граница в очередной раз была изменена, и Караагач снова отошел к Турции, это не привело к резкому ухудшению болгарско-турецких отношений. Фактически Турция была единственный соседкой Болгарии, с которой та не имела территориальных проблем в межвоенный период. Еще в результате Балканских войн в Восточной Фракии произошли такие миграционные процессы, которые изменили этнический облик этой области – уже тогда она утратила свой и ранее не слишком ярко выраженный болгарский характер[253]. Поэтому не случайно еще в 1914–1915 гг. во время переговоров с дипломатами Антанты Радославов неоднократно давал им понять, что не особенно интересуется Восточной Фракией[254]. Все это доказывает, что в рассматриваемый период болгарско-турецкие отношения, хотя и не развивались гладко, все же не были враждебными. А это, во-первых, создавало для 120 Царская Ставка в Могилеве – заседание Военного совета Антанты одно из необходимых условий, которые при желании сделали бы возможным отрыв обеих стран от германского блока путем удовлетворения их территориальных претензий не в ущерб друг другу. А во-вторых, общее состояние отношений между Болгарией и Османской империей не исключало, опять-таки при взаимном желании, возможной координации дипломатической деятельности обеих стран на предмет примирения с Антантой. Но этому мешало их обоюдное недоверие. Хотя «Нэйшн» в марте 1916 г. отмечал, что вследствие этого недоверия Болгария и Турция могли бы действовать совместно с целью заключения сепаратного мира[255], на практике события развивались в противоположном направлении. Причем антантовская пресса прилагала всяческие усилия для того, чтобы раздуть взаимное болгарско-турецкое подозрение. Например, газета «Русское слово», сообщая 30 марта о попытках деятелей турецкой оппозиции вступить в контакт с дипломатией Четверного согласия, писала: «Достойно внимания, что вслед за заключением сепаратного мира Турция готова немедленно напасть на Болгарию...»[256]. В марте же афинский корреспондент «Дейли телеграф» отмечал растущее недоверие руководства Центрального комитета правящей партии «Единение и прогресс» в отношении болгар. По его словам, в Стамбуле имелись достоверные сведения из Софии, будто правительство Радославова серьезно встревожено положением в Османской империи после того, как 16 февраля русские войска взяли Эрзурум. Опасение, что Порта может заключить сепаратный мир, якобы заставило болгарский кабинет самому задуматься о средствах достижения мира с Антантой. В связи с этим корреспондент добавлял слова, высказанные будто бы одним афинским дипломатом – неприятелем Антанты – своим интимным друзьям, что Турция и Болгария только ждали результатов германского наступления на Верден, и в случае его неудачи оба государства вступят в соревнование, кто из них раньше переметнется в антантовский лагерь[257]. Из донесения Балугжича видно, что эту сплетню распространял бельгийский посланник в Афинах[258]. Падение Эрзурума произвело в Болгарии очень сильное впечатление. Здесь распространялись листовки такого содержания: «Болгары! Эрзурум пал! ... Самый сильный укрепленный город в Малой Азии... находится в руках храбрых русских солдат, потомков тех, которые уже погибли на Шипке и под Плевеном для того, чтобы вас освободить и создать нынешнюю Болгарию. Русские войска преследуют остатки разгромленной турецкой армии и победоносно наступают. Хотите ли вы остаться союзниками германцев и австрийцев, чья цель заключается в том, чтобы вашим оружием и вашей кровью завладеть всем Балканским полуостровом и открыть путь на Восток для своих торговцев и эксплуататоров?» – вопрошали составители прокламации и сами себе отвечали: «Нет, болгары, вы не хотите этого!». Заканчивалась листовка таким призывом: «Отрекитесь от ваших хищных и лукавых союзников! Вы обязаны сделать это как болгары, как славяне и как люди»[259]. В целом, возможные последствия непосредственного военного столкновения русских и болгарских войск хорошо осознавались не только в Болгарии и в России, но также и в западных государствах антигерманской коалиции. Еще 29 февраля российский генеральный консул в Салониках Виктор Федорович Каль сообщил Сазонову, что в беседе с ним Саррайль высказал пожелание о присылке бригады русских войск на Балканы, т.к. «со слов многочисленных болгарских дезертиров и бежавших из немецкого плена русских нижних чинов, болгарские солдаты открыто заявляют, что в русские войска они стрелять не будут»[260]. Со своей стороны, Извольский 15 марта докладывал, что по имеющимся в Париже сведениям, «как в Турции, так и в Болгарии наблюдается чувствительная усталость и склонность к миру с державами Согласия; при таких условиях здесь думают, что появление русских войск в составе Салоникской союзнической армии могло бы произвести на турок и на болгар сильное нравственное впечатление»[261]. Естественно, при своей малочисленности российские войска не могли сыграть существенную роль в военных действиях союзнических войск на Балканах. Но необходимо иметь в виду политическое значение присутствия этого российского контингента на Салоникском фронте. Для французов, а также для сербов он требовался, дабы показать болгарам, что абсолютно невозможно ведение отдельных переговоров с Россией. Весь этот комплекс проблем вокруг возможности примирения Антанты с Болгарией и Турцией, а также связанный с ним вопрос о посылке российских войск на Балканы, заняли важное место на политической конференции держав Антанты, состоявшейся в Париже 27-28 марта. Эта конференция приняла общие принципы ведения коалиционной войны и, по словам Игнатьева, «оказалась самой грандиозной за все время войны»[262]. Председательствовавший на ней Бриан поставил задачу объединения военных усилий союзных держав для достижения победы, путем создания «единой армии, единого фронта и единой мастерской»[263]. В самом начале конференции Жоффр обрисовал общую военно-стратегическую ситуацию Союзников. По его словам, на Балканах военное положение изменилось в пользу Четверного согласия благодаря присутствию Салоникского экспедиционного корпуса и успехам русских войск в Армении. Установилось своего рода равновесие, благоприятное, по его мнению, для интересов Антанты. Из этого спорного, на наш взгляд, тезиса Жоффр вывел заключение, что «Болгария нетерпеливо относится к продолжению воины»[264]. Эти слова французского главнокомандующего насторожили сербскую делегацию. На том же заседании с заявлением выступил Веснич. Он обратил внимание на то, что «в докладе военной конференции в Шантийи есть место, вызывающее некоторое беспокойство у сербского правительства; это тот пункт, где идет речь об отрыве одного из воюющих балканских государств от коалиции Центральных империй». По утверждению посланника, такая констатация являлась «обоюдоострым оружием, так как если она способна вызвать некоторые надежды у одного из наших противников (под которым явно подразумевалась Болгария. – Г.Ш.), то она рискует вызвать уныние в других балканских странах». Здесь Веснич не упустил возможность «попугать» великих союзников Сербии. «Если сербская армия, моральные и физические страдания которой известны, могла бы подумать, что какой-либо из Союзников имеет мысль о переговорах с одним из противников, излишне говорить с каким,– ядовито добавил он,– то этого было бы достаточно, чтобы вызвать в ней упадок энергии». Если же эта мысль не могла зародиться ни у кого, то от имени своего правительства Веснич потребовал, чтобы данное место в докладе не могло быть двусмысленно истолковано[265]. Таким образом, ситуация в раззолоченном salle de l’Horloge (зале с часами) на Кэ д’Орсе, где проходили заседания конференции, сразу стала напряженной. Сербская делегация поставила вопрос ребром и ждала конкретных заверений от глав делегаций союзных держав. Бриан на правах председательствующего заявил, «что единодушное настроение конференции в ответ на оговорки, сделанные г. Весничем от имени его правительства, таково, что пункт в докладе военной комиссии не должен возбуждать никаких сомнений: последний не может касаться какой-либо возможности, подлежащей рассмотрению Союзников». Таким образом, Бриан во всеуслышание повторил то, что шестью днями ранее он пообещал Пашичу конфиденциально. В заключение французский премьер-министр категорически заверил, что ни для одной союзной державы «не может быть и речи о каких-либо действиях на Балканах, которые могли бы нанести ущерб законным интересам Сербии». Карикатурный портрет генерала Саррайля Извольский и Грей тут же заявили, что Бриан выразил чувства, разделяемые их правительствами[266]. Весьма показательно поведение членов итальянской делегации – Саландры, Соннино и Кадорны. Они отделались молчанием, которое в данном случае никак не нельзя признать выражением согласия с их стороны. Дело в том, что еще с начала года Консульта долго и неубедительно сопротивлялась в принципе стремлению Бриана централизовать дипломатическую деятельность Антанты[267]. Затем, в конце концов, смирившись, Соннино обусловил свое согласие на участие сербской делегации в межсоюзнической конференции оговоркой, что эта «конференция должна заняться координацией сил для продолжения войны, а не выработкой будущих условий мира»[268]. Итальянцы опасались взять на себя какое-либо формальное обязательство в отношении Сербии, которое могло бы поставить под вопрос территориальные приобретения, обещанные им по Лондонскому договору от 26 апреля 1915 г. и охватывающие значительные территории, населенные югославянами[269]. В этом, конечно, заключалась главная причина их «молчаливости» 27 марта 1916 г. по поводу заверений Бриана в адрес Сербии. Но не стоит сбрасывать со счетов и то, что дополнительным «довеском» к этой основной причине было нежелание демонстрировать свое нерасположение к Болгарии, находившейся во враждебном лагере[270]. Сербам могло показаться подозрительным и молчание главы бельгийского правительства, элегантного барона Шарля де Броквиля. Дело в том, что как раз в тот день, 27 марта, бельгийский король Альберт I взял назад свое согласие, которое он дал ранее, на визит к нему в Гавр сербского регента Александра. Принц хотел совершить эту поездку вместе с Пуанкаре. Но король ответил французскому президенту, что не может принять Александра по семейным обстоятельствам, что же касается самого Пуанкаре, то он всегда будет желанным гостем. Последнего это озадачило. «В чем заключается истинная причина этой перемены?– писал он в своем дневнике.– Не сказался ли здесь Кобург, который – у меня не раз было такое впечатление – не желает быть слишком предупредительным по отношению к Сербии?»[271]. В этих условиях, когда итальянцы и бельгийцы молчали, словно набрав в рот воды, Весничу ничего не оставалось, как просто поблагодарить Бриана за сделанное им заявление. Но на этом дипломатическая борьба по вопросу о сепаратном мире не закончилась. Первоначальный проект декларации конференции, предложенный французским премьером на третьем заседании 28 марта носил характер общего заявления, где речь шла, главным образом, о единстве военных действий[272]. Но в самом конце заседания, неожиданно для Бриана, другой член французской делегации, министр без портфеля Леон Буржуа предложил ему свой проект декларации. Текст звучал очень обязывающе: «Представители союзных держав ... снова торжественно заявляют о своем обязательстве не заключать никакого сепаратного мира. Они желают не менее торжественно заявить о своей решимости согласиться лишь на такой мир, который, разрушив окончательно всякую политику гегемонии и насилия, обеспечит, с необходимыми санкциями, уважение к договорам и международным законам и утвердит вместе с торжеством права торжество свободы и достоинства народов»[273]. Этот текст очень понравился Бриану, ибо, по его словам, он был способен «еще более произвести впечатление на общественное мнение и напомнить о великих принципах, составляющих силу Союзников»[274]. Но данный проект так и остался проектом, хотя сербские историки Н. Попович и П. Опачич ошибочно пишут, что на третьем заседании конференции он был принят в качестве общей резолюции[275]. На самом деле все обстояло иначе. Как явствует из протоколов третьего (утреннего) пленарного заседания конференции, после того, как Бриан зачитал вслух проект Буржуа, в работе конференции был объявлен перерыв. Обсуждение проекта декларации было перенесено в специальную подкомиссию, которая заседала в тот же день, 28 марта, уже во время четвертого (вечернего) пленарного заседания. В нее вошли Бриан, Буржуа, Грей, Извольский, Соннино, Веснич, а также представители союзных Японии, Бельгии и Португалии. Их совещание было кратким, протокол, судя по всему, не велся. Поэтому трудно сказать, почему проект, предложенный Буржуа, был заменен другим, в котором уже ничего не говорилось о сепаратном мире, а содержались менее обязывающие, но более общие и расплывчатые фразы. Можно только предполагать, что произошло это в результате противодействия со стороны Соннино, поскольку итальянцы за время перерыва осознали, чем им грозит принятие проекта Буржуа. Фактически подкомиссия пошла по пути редактирования и вставления отдельных формулировок Буржуа в первоначальный «безликий» проект. В окончательном тексте декларации, принятой вечером 28 марта, провозглашались общность взглядов и солидарность Союзников, а также все меры, принятые для осуществления единства действий на едином фронте. Далее разъяснялось, что под этим Союзники «понимают одновременно единство военных действий, ... единство экономической деятельности ... и единство дипломатической деятельности, обеспечиваемое их непоколебимой волей продолжать борьбу до победы общего дела»[276]. Конечно, сербская делегация желала большего. Идеальным вариантом для нее было бы закрепление на бумаге категорических заверений Бриана, сделанных накануне. Из-за противодействия итальянцев это было невозможно. Настаивать же на принятии четкой формулировки Буржуа о недопустимости никакого сепаратного мира Пашич и Веснич не могли уже потому, что Сербия не подписывала Лондонскую декларацию от 30 ноября 1915 г. Однако даже и при таком исходе Пашич был доволен результатами конференции[277]. Упомянутое «единство дипломатической деятельности» давало сербам, по крайней мере, гарантию, что если даже Союзники вознамерятся заключить сепаратный мир с Болгарией, то теперь они будут обязаны предварительно согласовать с сербским правительством условия этого мира. В том, что такая дипломатическая полупобеда имела для сербов эффект, говорит следующий факт. Уже на следующий день после окончания конференции, 29 марта, Фрейсине заявил Пуанкаре, «что по полученным им надежным сведениям, Болгария согласна отпасть от Германии и даже заменить Фердинанда наследным принцем Борисом, если мы гарантируем ей некоторые территориальные выгоды»[278]. Теперь, после решений конференции о единстве дипломатической деятельности, эти сведения Фрейсине не имели для Союзников никакого практического значения. 124 Конференция Союзников в Париже (27 – 28 марта 1916 г.) Софийский же кабинет не отдавал себе отчет в понимании истинного положения дел внутри антантовского блока по вопросу о примирении с Болгарией. Это видно из телеграмм Хаджимишева, которые он направлял Радославову в последние мартовские дни. 28 марта посланник сообщил, что накануне «Дейли телеграф» вышла с редакционной статьей по поводу начавшейся Парижской конференции. В этой статье говорилось, что одним из самых главных пунктов повестки дня будет обсуждение способа, по которому эффективнее всего можно использовать ослабление связей между Германией и ее балканскими союзниками. «Суета!»– написал Радославов на полях этой телеграммы[279]. 30 марта Хаджимишев поделился с главой кабинета своим впечатлением, что по всей вероятности, вопрос о сепаратном мире между Антантой и Турцией рассматривался на Парижской конференции. По его мнению, «дипломатия Союзников сделает все возможное, чтобы оторвать Турцию от нашей группы»[280]. Когда же Хаджимишев прочитал номер «Дейли телеграф», в котором было опубликовано коммюнике агентства Рейтер по итогам Парижской конференции, телеграммой от 31 марта он обратил внимание своего начальства на следующий пассаж этого коммюнике: «Самым знаменательными на этой конференции было усердие, продемонстрированное всеми делегатами в желании подчинить свои национальные устремления и частные интересы цели достижения общего успеха, а именно полной и окончательной победы над неприятелем». Но какой вывод сделал Хаджимишев из этого сообщения Рейтер? «Этот последний пассаж,– отмечал посланник,– усиливает мое впечатление, что Парижская конференция, должно быть, сумела вырвать у России и Сербии известные уступки в их шовинистических и империалистических стремлениях для того, чтобы облегчить дипломатическую акцию Антанты, которая, как видно, очень сильно желает заключить сепаратный мир с Болгарией и Турцией»281. Поистине каждый видит то, что хочет увидеть! Расплывчатость заключительной декларации Парижской конференции позволила Хаджимишеву, а вслед за ним и Радославову заподозрить державы Антанты как раз в том, от чего их руководители торжественно отрекались и даже, как уже было сказано, в Париже дали сербам соответствующие заверения в этом смысле. Но даже если бы подозрения Хаджимишева и Радославова в отношении намерений антантовской дипломатии и имели под собой какую-либо почву, упомянутые стремления оторвать Болгарию от Центрального блока так бы и остались стремлениями, поскольку в стране не было реальной политической силы, способной воспринять, и, самое главное, осуществить идею сепаратного мира с Антантой. Наоборот, в конце марта сгустились тучи над Н. Геннадиевым, который поплатился за свои антантофильские симпатии и стал основным обвиняемым в судебном деле по так называемой «афере де Клозье»[282]. Характеризуя этот шаг кабинета Радославова, Дерусси 31 марта доносил в Бухарест: «То, что правительство делает в данный момент это самый настоящей террор, и я думаю, что он связан с кризисом, который вырисовывается здесь по поводу предпринятых англичанами определенных попыток добиться изменения в болгарской политике»[283]. В следующей телеграмме от 2 апреля румынский посланник в Софии подчеркивал, что инициатором ареста Геннадиева был сам царь Фердинанд, который «стремится дать Центральным державам новое доказательство своей верности тем, что преследует до конца сторонников Антанты и делает невозможным всякий их контакт с зарубежьем. Я все более прихожу к впечатлению,– заключил Дерусси,– что такими методами кабинет Радославова стремится воскресить в Болгарии дни режима Стамболова»[284]. Такое же чувство пессимизма по поводу внутренней ситуации в Болгарии сквозит и между строк документа, вышедшего из-под пера Алексеева примерно тогда же, 25 марта. В этот день генерал получил телеграмму из Рени, в которой заместитель Веселкина капитан 1-го ранга Мстислав Петрович Ермаков, ссылаясь на сведения своих агентов, сообщал: «Среди болгарских военачальников из-за стратегического положения Болгарии происходят крупные разногласия. Начальник штаба Жостов из-за этого уезжает в Австрию и Германию под видом осмотра их позиций. Между Жековым и Бояджиевым (командующим 1-й болгарской армией. – Г.Ш.) на этой почве острые недоразумения». Резолюция начальника штаба Ставки гласила: «Особого значения не имеет. Ни одного решительного человека нет, который сверг бы Фердинанда и повернул бы положение Болгарии на другой фронт»[285]. Таким образом, к концу рассматриваемого периода перспективы примирения держав антантовского блока с Болгарией оставались столь же иллюзорными, как и раньше. Мировая война продолжалась, каждый день собирая новый урожай человеческих жизней. А вместе с этим росло и взаимное ожесточение между странами – членами двух противостоящих блоков. Внутреннее укрепление антигерманской коалиции и выработка коалиционной стратегии дальнейшего ведения войны в сочетании с тенденциями внутриполитического развития Болгарии делали отрыв этой страны от Германии невозможным.